не могу трактовать это иначе, поэтому чувствую необходимость защититься. Я стараюсь быть в курсе новостей, но не более того, однако невозможно пойти куда-нибудь и не наткнуться на плакат, экран или холст со слишком реалистичным или призывающим объединяться содержанием.
— От этого мир не становится лучше, — громко говорю я, — придумали бы что-нибудь полезное.
В то же время люди падают и убиваются при попытках сфотографировать самих себя.
Возможно, человечество занимается самоистреблением.
МАЛЕНЬКИЕ РУКИ
Раньше мои руки спасали жизни. Они могли спасти маленького ребенка. Как радостно было встречаться с родителями после удачных операций и сообщать: «Мы залатали дырку в сердце. Все будет хорошо».
Сейчас я не способна даже налить себе чашку кофе, не расплескав его. Мой парикмахер говорит, что вся квартира в пятнах и крошках. Конечно, он прав, мне нужна помощь. Но я бы хотела справляться со всем сама.
— Вы как упрямый ребенок, Биргитта, — говорит мой парикмахер.
Принято считать, что жизнь циклична, но такое сравнение кажется мне ошибочным. В нем чего-то не хватает.
Каждый раз, когда я смотрюсь в зеркало, мне чего-то не хватает.
И я знаю, чего именно — не хватает будущего.
ОРЛАНДО
Один мужчина до сих пор посылает мне блестящие рождественские открытки. И каждый год они гармонично перегружены украшениями. Разобрать почерк все сложнее. Тонкие короткие черточки, выведенные шариковой ручкой. В углу моего почтового ящика после всех этих лет скопилась горка блесток. Судя по почтовому штемпелю, он переехал в Лос-Анджелес, но в остальном ничуть не изменился с тех пор, как мы были любовниками. Он поступает так же романтично и ответственно, несмотря на расстояние.
NO NEWS IS GOOD NEWS[2]
Нью-Йоркская пресвитерианская много лет никуда меня не приглашала. Я не ответила на предыдущее обращение Эдвина Макдауэла, не найдя подходящих объяснений. Теперь он, конечно же, не станет настаивать, а может, и вовсе записал меня в слабоумные или почившие.
Интересно, а мой портрет по-прежнему висит в корпусе С?
Все двери в том корпусе были выкрашены в горчичный цвет.
Когда я приехала в Нью-Йорк, была почти такой же невидимкой, как и сейчас. Я вскрывала грудные клетки. Я трансплантировала легкие и сердца. Я оперировала больше, чем спала. Когда я спала, не видела снов или же видела сны о работе. О коронарных артериях и клапанах. В первые годы жизнь в Нью-Йорке состояла из изнуряющего труда и ругани в мой адрес, из постоянно растущего объема работы и надежд на продление временного контракта. Я всегда была прекрасно подготовлена, поэтому заведующий отделением не мог меня не замечать. Если бы я была мужчиной, через двадцать лет получила бы его должность, но все-таки тридцать лет спустя мой портрет занял свое место. Кстати, не припомню, чтобы хоть один человек в той больнице хоть раз сказал мне доброе слово.
ВСЕ КОГДА-ТО КОНЧАЕТСЯ
Я научилась ездить на велосипеде, когда мне было шесть лет. Отец придерживал велосипед за сиденье, я жала на педали, а он бежал рядом.
Через четверть часа я прокричала: «Отпускай!» С тех пор где я только не ездила на велосипеде.
Где-то лет до семидесяти шести.
Потом ездить стало слишком рискованно.
Мое самоуважение было так задето, что я довольно долго жалела, что вообще научилась ездить на велосипеде. Так происходит со многими вещами, которые я могла делать раньше: водить машину, делать колесо, оперировать, ходить под парусом, танцевать, гулять в лесу, читать, путешествовать. И это еще не все. Я стараюсь не думать об этих вещах, хотя раньше они наполняли мою жизнь.
Большую часть жизни я провела в стрессе, в стремлении все успеть, бегала кругами, бегала и бегала и всегда думала, что мое занятие имеет огромное значение, а потом оказалось, что меня можно заменить.
Мне нужно со многим смириться. Стольким вещам приходит конец, что это почти невыносимо. Но я переживу.
Я переживу.
НЕ НУДИ, HE НУДИ, HE НУДИ
— О боже, да ты совсем старая стала, — говорю я своей сестре до того, как она успевает произнести хоть слово.
— Ну я еще не настолько мертва, чтобы в землю закапывать, — отвечает она.
Ей-богу, сегодня она меня впечатляет. Я чувствую, как уголки рта слегка поднимаются.
— Чем ты занимаешься целыми днями? — спрашивает моя сестра.
— Ничем, — отвечаю я.
— Могла бы найти себе занятие.
— Я часто сижу у окна и наблюдаю за тем, что происходит на улице, — говорю я. — Это уже кое-что.
— Видела что-нибудь интересное? — спрашивает моя сестра.
— Несколько недель назад упало дерево. Оно пролежало поперек дороги несколько часов. Всем, кто хотел пройти, приходилось перебираться через него.
— А что еще?
— Да больше ничего за последние несколько лет.
Моя сестра задумалась. Это редко бывает хорошим знаком.
— Я прочитала в интернете, что в Париже тоже проводят много социальных и досуговых мероприятий для стариков. Надо всего лишь попросить, чтобы тебя отвезли туда на машине.
— Нет, это не для меня, — отвечаю я.
— Ну конечно же это не так, — говорит моя сестра.
Я вздыхаю и отворачиваюсь. Она никогда не принимает отказов, эта женщина невероятно вынослива.
— Я сделала себе пачку визиток, — сообщает она. — Каждый раз, когда я с кем-нибудь встречаюсь, вручаю ему карточку. Тебе бы тоже стоило.
— Не приставай ко мне. Ты прекрасно знаешь, что я даже слышать этого не желаю.
Моя сестра размышляет. У меня появляется желание сказать ей настоящую гадость, но совесть не позволяет. Я чувствую, что уже достаточно мучила ее в последнее время.
— А в остальном, Биргитта? — спрашивает она. — У тебя происходит что-нибудь?
— Нет, — отвечаю я. — А ты как? К тебе кто-нибудь заходит?
— Все сейчас так заняты, — говорит моя сестра. — Они даже не отвечают на мои звонки. Можно подумать, что семья обо мне забыла. Как считаешь, это правда? Они меня уже забыли?
— Да нет же, — отвечаю я. — Просто у них другие приоритеты.
ТОМАС
Когда-то у меня был очень заботливый любовник. К сожалению, у него дурно пахло изо рта. Кое с чем приходится мириться, помню, думала я, но всякий раз, когда ему хотелось целоваться, сомневалась в этом все больше.
Довольно долго я скрывала правду и старалась заверить его, что мне нравятся позы, при которых наши лица повернуты в разные стороны, но постепенно стала избегать секса с ним. Невозможно искренне относиться к человеку и
