…Боже, что он говорит!
— Что вы говорите! Вы не знаете моего отца! Штандартенфюрер всегда был…
— Был! Пока верил в победу. Но, кто знает, может быть, теперь, когда положение на фронте…
— Нет! Клянусь вам! Ведь я знаю его лучше всех, и потому…
— И потому, — толстяк вынул трубку изо рта и встал, — потому меня и прислали к вам. К вам! — повторил он многозначительно, давая понять, что ей оказывают особое доверие. — Ибо мы убеждены: функционерка «Союза германских девушек» не может уклониться от веления долга!
У некоторых фраз — особая сила. Еще не подумав над тем, что произнес Ленц, Грета одернула жакет, застегнула верхнюю пуговицу, больно защемив кожу на шее, вытянулась, словно ей скомандовали — «смирно!».
Толстяк отер платком взмокший лоб, плотно задернул штору и достал затрепанный блокнот.
— Вам надо ответить на мои вопросы. Садитесь…
Грета примостилась на краешке стула, тоскливо следя за короткими пальцами гостя, отвинчивающими колпачок авторучки.
Она начинала понимать: ее отказ лишь усугубит подозрения.
…Ну? Спрашивайте! Я докажу, я докажу, что папа ни в чем…
— Итак, — Ленц уселся напротив и приготовился записывать.
С торопливой горячностью девушка принялась рассказывать об отце, о его блистательной карьере ученого, от которой он отказался ради тяжкой, неприметной службы разведчика, о его замечательных, хотя и мало кому известных, заслугах на посту личного консультанта Гейдриха [7] в психологической подготовке победоносных маршей по Европе, о его непримиримости ко всяческим проповедникам равенства и тем более к коммунистам, о его…
— Непримиримость? — остановил ее Ленц. — Но почему тогда штандартенфюрер распространяется при подчиненных насчет «идейной твердости и мужества большевиков»? Или это клевета? Вам-то приходилось слышать от него подобные суждения?
— Приходилось. — Грета старалась глядеть ему прямо в глаза. — Отец всегда считал, что недооценка силы противника…
— Значит, вы подтверждаете, — подхватил абверовец, — что господин Кляйвист оспаривает основной тезис нашей пропаганды, гласящий — ну-ка?…
— Что «Россия — колосс на глиняных ногах», — упавшим голосом процитировала девушка.
…Действительно, папе недостает должной уверенности, что Советы обречены. Правда, это нисколько не ослабило его энергии, напротив, удесятерило ее… И все же…
Ленц сделал пометку в блокноте и, пососав трубку, продолжил:
— Партайгеноссе Кляйвист справедливо находит расовую теорию полезной для воспитания ненависти к врагам рейха. Но у меня не сложилось впечатление, что он верит в нее сам…
— Видите ли, — замялась Грета, — папа и в самом деле недооценивает важности таких анатомических признаков расового превосходства, как длина черепа, цвет волос, форма носа. Но это ведь не означает…
— Позвольте нам судить, что это означает! — оборвал Ленц.
…Ах, папа, сколько раз мы спорили с тобой по этому поводу. Но эта твоя старомодная интеллигентность… Ты мог иронизировать по поводу того, что в иных областях Германии, согласно какой-то гнусной статистике, меньше арийских черепов, чем среди англосаксов и даже славян. А с какой издевкой ты напомнил профессору Ленарду, основателю истинно-германской физики, что теорию относительности создали не мы, а еврей Эйнштейн… Удивительно ли, что тебя проверяют? Ведь человек, лишенный биологической антипатии к врагу, гораздо легче идет с ним на сделки… Нет, нет, к отцу это не относится, но…
Грета прижала пальцы к гудящим вискам. В голове все смешалось. Факт проверки отца, столь возмутивший ее вначале, казался уже в чем-то оправданным.
А вопросы сыпались один за другим, не оставляя ни минуты для размышлений. И то, что раньше в поведении штандартенфюрера воспринималось как проявления сложной, далеко заглядывающей вперед личности, более того — как недосягаемый пример самоотверженного служения фашистской идее, поворачивалось теперь неожиданно сомнительными гранями. И все громче, все настойчивее стучало в висках: «Рогге, Рогге, Рогге…»
…Боже, когда кончится этот кошмар? Если отец окажется виновным, я покончу с собой!
…Виновным? Я сказала виновным? Неужели я согласилась, что это не исключено? Перед глазами плыла готическая вязь учебников национал-социалистической истории. Грета была старательной, очень старательной ученицей, она навсегда запомнила урок бдительности, преподанный фюрером немецкому народу в «ночь длинных ножей» [8].
Измены, все время измены. Предавали даже такие вожди партии, как Эрнст Рем и Грегор Штрассер.
…Но отец? Нет, это невозможно… нет! Я верю ему!
…Веришь? Да какое право ты имеешь верить? Не он ли сам постоянно повторяет, что мудрость нашего времени — не верить до конца никому, даже единомышленникам!… Я думала, это — итог его наблюдений. А может быть, и самонаблюдений? Судит по себе? Чувствует, что и сам способен на… Конечно, не ради себя, он выше этого. Но если такой человек решит, что спасение рейха — в немедленном прекращении войны, он не побрезгует объединиться с врагами фюрера. Разве не доказывал он в своих трудах: «Совесть — предрассудок, проявление слабости»…
А Ленц задавал все новые вопросы.
— Фрейлейн, а критиковал ли штандартенфюрер действия каких либо государственных лиц?
…Да кто, кто не ворчит на вышестоящих? — могла бы она ответить. Но каждая фраза абверовца все глубже погружала Грету в топь сомнений.
…Почему для отца не существует авторитетов, даже в правительстве?…
— Он критиковал, — вяло объяснила девушка, — только в интересах общего дела.
— Стоп — отложил перо Ленц. — И быть может… осуждал самого фюрера?
— Никому! — вздернула она острый, отцовский подбородок. — Даже ему я не позволяю задевать в моем присутствии нашего…
— Не позволяете? — быстро переспросил толстяк. — Похвально, похвально… Иными словами, при вас господин Кляйвист воздерживается от высказываний о рейхсканцлере? — Абверовец прищурился. — Но, возможно, он откровеннее… с дневником?
Грета вздрогнула. Ей вдруг почудилось, что вопросы гостя, ее сбивчивые ответы — все это не имело для него никакого значения, что только с этой минуты начинается то, ради чего он здесь.
— Папа не ведет дневника, — помедлив, сказала она.
— Браво! Ваша осторожность делает вам честь, — улыбнулся Ленц. — Штандартенфюрер вправе рассчитывать на снисхождение, хотя бы потому, что воспитал такую дочь. — Но брови его тут же сдвинулись. — Учтите, если вы сейчас обманываете, то не только меня!
— Понимаете… папа никогда не показывает мне своих записей.
— Однако ж и вряд ли скрывает от вас, где их хранит, не правда ли?
Грета молчала. Лгать было бессмысленно. Он, конечно, заметил на музыкальном вечере, как отец попросил ее запереть дневник в сейф.
— Ну-ка, принесите, — потребовал гость.
— Я убеждена, — неуверенно сказала девушка, — там нет ничего предосудительного.
— Тем более. Это только послужит свидетельством в его пользу.
— Нет… пожалуйста… — боролась она с собой. — Если папа узнает…
— Выбирайте наконец! — вскочил абверовец, взор его пылал негодованием. — Отец или… — палец его подскочил кверху, указывая в потолок, — или фатерлянд!
Грета вытянулась.
…Вот он, час великого испытания духа. Кто я — сентиментальная гусыня или настоящая немка? Какое значение имеют родственные чувства, когда под угрозой родина! Речь идет о партайгеноссе Вернере фон Кляйвисте: наш он человек или нет? Я обязана помочь выявлению истины!… Обязана?…
— Нет! — крикнула она.
— Понимаю, — участливо поморгал толстяк, — понимаю, какая титаническая борьба происходит в вашей душе… — Но словно устыдившись минутной слабости, он сухо добавил: — Фюрер ждет от вас подвига!
…Подвиг! Как мечтала о нем Грета! Но о таком ли?… Вытащить на себе с поля боя раненого генерала. Или, окруженной русскими недочеловеками, бесстрашно подорвать себя гранатой, вознестись на Валгаллу [9] с последней мыслью о фюрере и отце…
— Подвиг! — звенел в ее ушах голос абверовца.
…Вспомни, Грета, вспомни студенческие диспуты разве нет деяний еще более высоких, чем героическая гибель? Вспомни, как ты завидовала белокурым героиням приключенческих романов, проницательно разоблачавшим козни предателей! Вспомни, как восхищалась ты в кинозале худеньким «юнгфольковцем» [10], нашедшим в себе силы донести на родителей, которые подло усомнились в победе немецкого оружия! Вспомни, Грета, вспомни!
«Нет, нет, нет», — твердила она себе.
— Ну, хватит, — холодно отчеканил Ленц. — Это приказ. Выполняйте.
…Приказ?… Приказ! Разве я не солдат? Разве все мы — не солдаты?…
