Жанна взяла сумочку. Вытряхнула из нее все содержимое: расческу, помаду, пудреницу, кошелек, две карамельки, носовой платочек.
Их взгляды пересеклись на кошельке. Жанна открыла его, даже обрадовавшись, что там оказались бумажные деньги. Цыганка вытащила купюру, помяла в руках, дунула и та исчезла, наверное, у нее в рукаве. Жанна сидела околдованная, немая.
– Золото, милая, счастье тебе принесет. На золоте заговорю. Вспомнишь…
И Жанна стала поспешно снимать с пальца перстенек.
В это время в учительскую вошел физик Иван Лаврентьевич, пожилой, старой закалки учитель. Увидел бледную обезумевшую Жанну, смуглую женщину в платке перед ней, кошелек на столе, перстень на ладони. Все понял.
– А ну, ну. Давай отсюда, хорошая, быстро-быстро, геть, поспеши.
Цыганка выскользнула в мгновение. А Жанна потом долго не могла прийти в себя и почему-то испытывала стыд и перед Иваном Лаврентьевичем и перед подоспевшей следом чопорной англичанкой Антониной Львовной. И даже перед старенькой математичкой Фаиной Дмитриевной, которая, как оказалось позже, и была виновницей появления цыганки в школе, пригласив ее через знакомых, заговаривать свои больные суставы.
Самое странное, что цыганка оказалась права. Умер отец, и в 40 лет Жанна имела перечень нагаданных благ.
А еще она продала тот перстень. Тот и еще один, подаренный мамой. Продала, чтобы оплатить роды.
Но роды предстояли еще нескоро. После смерти отца свалилась мама. Буквально лежала и плакала сутки напролет. Жанна никогда не догадывалась, что мать так любила отца. Они жили обычно, без романтики и темперамента, скучно даже.
Отец часто уезжал в командировки. На трое суток или на месяц, в соседний район или в другую республику, тогда еще существующего Союза, его всегда ждали на «праздничный ужин». Даже если это был день и совсем не праздничный мама все равно называла скромное застолье праздничным ужином. Теперь, по прошествии стольких лет, Жанна жалела, что не смогла в своей семье придумать что-нибудь похожее на эти ужины.
Отец всегда привозил что-нибудь Жанне в подарок. Она очень радовалась. В ее серванте до сих пор хранится шкатулка, давным-давно привезенная папой с Урала, а на комоде пылится плюшевый мышонок из Риги, которому Артемка лет восемь назад откусил нос.
Им пришлось переехать к маме. Это был риск потерять очередь на квартиру. И еще был скандал с родителями Олега. Но все пережилось, хотя и нелегко. Жанна попала в больницу, в кардиологию. У нее так болело сердце, что она не могла дышать. «Скорая» увезла ее, и в больничной палате прошел месяц. А потом еще год с больной мамой, с больным сердцем, с печальным молчаливым Олегом, с его обидчивыми родителями, вдруг притихшими, и теперь только полушепотом спрашивающими у Олега:
– А как же она теперь родит? Сможет ли? Что врачи говорят?
Хотел ли Олег тогда ребенка? Жанна не помнит. Она помнит, что он хотел сначала, как только они поженились, еще до Феодосии. А потом он замолчал, и она считала, что убедила его в том, что не надо спешить.
Прошел еще не один год, и вот они получили квартиру. Это была хорошая квартира в новом микрорайоне. Но она была так далеко от работы, от мамы… И пришлось меняться. Они менялись долго, тройным обменом, словно вошли во вкус, отдали в доплату все, что имели. Потом менялись еще раз, и, наконец, однокомнатная на окраине превратилась в трехкомнатную улучшенной планировки в центре. В этой, последней, квартире, недавно пережившей хороший ремонт, Жанна и сидела теперь, закутавшись в плед, глядя сквозь витражи…
А в той, первой, почти одиннадцать лет назад был зачат Артемка. Жанна еще не была готова, но и оправданий больше не было. Пора было стать матерью.
Узнав, что беременна, Жанна испугалась. Она так испугалась, будто ей предстояло умереть. Ей в самом деле предстояло умереть, и она боялась не воскреснуть. Кто-то посоветовал ей платные роды.
Тогда платные роды только входили в моду. Хотя в Москве уже существовали целые клиники и медицинские центры, в их провинциальном городе была только одна палата в центральной больнице. Продав золотую цепочку, два перстня и лисью шубку, Жанна смогла заплатить необходимую сумму, и оказаться в заветной палате.
У нее было пять соседок, подруг по счастью или несчастью: черненькая, коротко стриженая Светка, мать которой заведовала кафе, грустная Марго, мучившаяся выкидышами из-за резус-фактора, пышная, круглолицая Надя, папе которой принадлежали десятки бензоколонок, жена владельца бани Марина и, случайно затесавшаяся в их компанию, доярка из района Валечка.
Валечки была мастерицей рассказывать анекдоты. А еще ей нередко случалось в них попадать. Валечка была отправлена из поселка в город на «Скорой», потому что местная акушерка, осмотрев живот, пришла к страшному выводу: у плода две головы. Потом разобрались, что у Валечки будет двойня, скорее всего два мальчика. И в награду за пережитое, положили будущую мамашу в хорошую палату с душем и туалетом, с телевизором и холодильником.
А вот чернявая Светка с глазами-оливками, и постоянно занятыми вязанием руками, все время недовольно ворчала. Все ей было не так!
– Шесть человек загнали как в конюшню. А деньги какие лупят? Я бы ни за что платить не согласилась, если бы не мамочка. А чего платить-то? Это их обязанность! Пусть за зарплату шевелятся. Только вот рожать мне выпадает в новогоднюю ночь. Ведь не дозовешься!
Но ее ворчание не мешало. Светка запомнилась другим, тем, что кормила всю палату свежими булочками и пирожными, которые каждое утро привозил ей мамин шофер.
Серьезная Марго все время читала медицинские книжки. Иногда цитировала на всю палату что-нибудь обнадеживающие, иногда тихонько плакала, роняя слезы на страницы.
Марина Жанне почти не запомнилась, так, симпатичная пустышка. А вот с Надей они стали почти подругами. Надя ждала второго ребенка и очень переживала от неустроенности и безденежья, в которых жила ее семья. Богатый отец не хотел понимать ее трудностей, попрекал тем, что вышла замуж за простого парня, по любви. Первый ребенок Нади получил родовую травму и стал инвалидом, теперь она не могла позволить себе риска.
– Как-нибудь перебьемся, – говорила она, – Пеленки, вещички кой-какие я сберегла, декретные получу, опять же зарплата мужа… Зато родиться мой маленький с комфортом, здоровеньким родиться.
Она ласково гладила свой живот и мечтательно улыбалась
– Эх, ты, кулема, – вздыхала Светка.
А Жанна удивлялась, что бывают такие отцы и деды. Вспоминала своего отца и тоже вздыхала.
Жанна вдруг поразилась мысли, что дети рожденные тогда выросли, как и ее Артемка. Им тоже вот-вот исполнится десять. Она представила, как они могли бы собраться все вместе. Это было бы забавно. А впрочем, вряд ли.
В больнице Жанна впервые попробовала киви. Мама привезла ей три, на пластиковой тарелке. Жанна не знала, как их правильно едят. Вертела так и эдак. Наконец, важная Светка преподала ей урок, объяснила сразу и как нужно есть киви и как стыдно быть бедной. Жанна с красным от стыда лицом, в желтом махровом халате и с зеленым киви в руках была похожа на светофор, что стоит на перекрестке. Даже Валечка смеялась над ней тогда, и серьезная Марго едва заметно улыбнулась. Улыбнулась и Надя, только очень печально.
Нет, Жанна не хотела бы их видеть, не их, не их детей.
Потом были роды. Боль. Слабый крик новорожденного мальчишки, летящий снег на полотне окна, долгий сон, пробуждение уже в отдельной палате, посещение родственников, Олег с огромным букетом, суета, счастье…
Дома опять суета и крик, который уже не казался слабым, цветы и родственники.
Она помнит, как всем не понравилось имя Артем. Кто-то сказал
– Темка – Тимофей, так звали кота у моей бабушки.
– Артем! Кажется, был такой революционер.
– Артемон! Как пудель. А почему он у вас не кудрявый?
– В честь кого? Эх вы, родства не помнящие…
Они назвали его просто так, отыскав в орфографическом словаре несколько подходящих имен, погадали, как это делают девчонки, желая узнать имя будущего жениха, в ночь перед Рождеством. Вышло, что быть сыну Артемом. Сначала Артемом, потом Артемкой, Темой, Темочкой.
Артемке не было еще года, когда свекровь всех удивила. Она – женщина пятидесяти шести лет, со стажем семейной жизни больше тридцати лет, горожанка- интеллигентка в десятом поколении, всю жизнь проработавшая преподавателем музыки в школе искусств, уехала в село за каким-то заезжим мужичком – баянистом, выступавшим у них на конкурсе самодеятельности. Это был и шок, и стыд, и жалость к брошенному деду.
Но на следующее лето Жанна уже отдыхала с Артемкой в деревне у нового деда, просыпаясь под песню петухов, купаясь в речке, бегая по ромашковому лугу и объедаясь выращенной свекровью, никогда прежде не касавшейся земли, крупной сочной клубникой.
