— И вы тоже, конечно? — спросил я с досадой.
— Я вам покажу его карточку, — сказала Вера и вынула обрывки мелко изорванной фотографии. — Дайте книжку, я на ней сложу.
Я приготовился увидеть какую-нибудь фокстротную физиономию какого-нибудь физкультурника. Я увидел черноволосого юношу с очень красивым, каким-то печальным и обреченным лицом. «Кавалер де Грие», — подумал я.
— Почему эта карточка разорвана? — спросил я с некоторым удивлением.
— Это я изорвала при нем на прощанье и сказала, что его не люблю, — ответила Вера, — я его обижала. Я все могла при нем делать, все, что хотела. Он все мне прощал.
— И вам его не было жалко?
— Нет. Он мне ничего не мог запретить. Я иногда хотела, чтобы он меня не пустил, удержал насильно, а он этого не умел. Он только просил, а я все ему назло делала. А раз вышло так, что он хотел в меня стрелять.
— Но не выстрелил все-таки?
— Нет, не выстрелил. Когда мы встречали Новый год, он там был, и еще его друг, такой Кока; мы с этим Кокой сидели в темной комнате. Алюнька нас нашел; он был с командиром бригады. Он схватил наган и навел. Командир кричит ему: бей их обоих! А Кока встал, и молчит, и улыбается, и у него ямочки на щеках. Алюнька бросил револьвер и убежал.
Вера вся просветлела при этом воспоминании.
— Он все-таки потом помирился с вами?
— Да. И даже плакал. Он мне потом так рассказывал: «Я вхожу, а вы оба такие взволнованные, и Кока, негодник, такой счастливый».
— А Розая вы любите? — спросил я.
Вера снова потемнела.
— Я его ничуть не люблю, — сказала она.
Розай служил в нашей части и ехал вместе с нами, в соседнем вагоне. Все знали, что он был любовником Веры и разошелся с ней уже в пути. Но в последние дни он снова стал появляться в нашей теплушке и поглядывать на Веру, хоть вовсе с ней не разговаривал и демонстративно ухаживал за другими девушками. Мне казалось, что Вера не совсем безразлична к его посещениям. При нем она садилась в уголок и не подавала голоса.
— Я ничуточки его не люблю, — повторила Вера и встряхнула головой.
Я не мог оторваться от изменчивого Вериного лица, теперь уже снова печального.
— Мы, должно быть, уже не допишем письма, — сказала Вера.
— Вы можете стать актрисой, Верочка, — сказал я, — главное, что нужно для искусства, у вас есть: вы не подражательница.
— Как это? — спросила Вера.
— Все живут похоже друг на друга, подражают один другому или все вместе кому-то еще, сами того не зная. Никто не умеет жить по-своему. Поэтому все на одно лицо. А вы живете, как вам самой хочется, как вам это свойственно, — сказал я.
— Да, — сказала Вера с некоторым недоумением.
— А теперь я скажу вам еще одну вещь, и после нее вы сейчас же уйдете спать, — сказал я и взял Верину голову обеими руками. — Вера, я без памяти влюблен в вас, — сказал я ей на ухо и тотчас же встал и отошел на другую сторону теплушки.
Вера не поднималась.
— Идите, Верочка, — сказал я.
— Дайте мне вашу книгу и отвернитесь, — ответила Вера.
Я протянул ей «Вертера». Через минуту она вернула мне книгу и ушла на свои нары.
— Посмотрите на последней странице, — сказала она.
Там лежала новая Верина фотография с надписью на обороте: «Судьба решит. Вера».
Я снова сел у огня, встревоженный тем, что случилось. В сущности, ничего не случилось. Я подумал о том, как пусто мое существование, и о том, что сама по себе жизнь — ничто, ровная прямая линия, убегающая в пространство, колея на снежном поле, исчезающее ничто. «Нечто» начинается там, где линия пересекается другими линиями, где жизнь входит в чужую жизнь. Всякое существование ничтожно, если оно ни в ком и ни в чем не отражается. Человек не существует, пока не посмотрится в зеркало.
IX
Наш эшелон стоял на запасных путях среди других эшелонов; они были справа и слева. Бесконечные красные коридоры шли параллельно; кое-где обрывались, образуя переходы. Иногда одна стена начинала медленно двигаться; за ней открывалось чахлое поле со станционными домиками. Потом приходила другая стена, в точности схожая с прежней, и снова закрывала пейзаж.
Между вагонами было место прогулок. Можно было там заблудиться. Можно было уйти как будто далеко от своей теплушки и нечаянно оказаться рядом с ней.
Я стоял у самого ближнего перехода и видел, как Асламазян открывал нашу тяжелую вагонную дверь. Вера выпрыгнула и прошла мимо меня. Я ее окликнул. Она улыбнулась.
— Я пошла вас искать, — сказала Вера и протянула мне руку.
— Вера, я полон вами, — сказал я, — вы из меня вытеснили все. Я разучился думать о чем-либо, кроме вас.
Вера не отвечала и отвернулась в сторону.
— Вера, когда я смотрю на вас, мне кажется, что я даже вас не вижу. Я смотрю как-то насквозь, как будто все стало прозрачным, и вижу вас везде, — сказал я задыхаясь.
— Что же это будет? — сказала Вера.
Я молчал, потому что весь был опустошен.
— Зачем вы мне это сказали? Теперь у меня будет болеть сердце, — сказала Вера. — Я вам хотела сказать, что я вас уже немножко люблю, но это совсем не то, — сказала Вера и быстро ушла от меня.
Я стоял на снегу, задыхаясь как рыба.
— Вы как будто изменились в лице, — сказала мне Нина Алексеевна, когда я вернулся в вагон и взбирался на нары.
— Опять удушье, — сказал я.
— Должно быть, на вас очень сильно действуют страдания молодого Вертера, — сказала Нина Алексеевна.
— Сегодня день сюрпризов, — сказала она. — Вы приходите откуда-то с искаженным лицом, а Вера пошла было гулять, как всегда, но вместо того, чтобы исчезнуть на целый день, очень скоро вернулась и лежит у себя и ни с кем не разговаривает. Вы с ней не встретились на прогулке?
Я хотел пошутить, но у меня не вышло, я криво улыбнулся и лег на нары.
— Вы, должно быть, увидели что-нибудь страшное на дороге, — сказала Нина Алексеевна.
Вера весь день почти не появлялась. К вечеру девушки стали собираться в кинематограф.
— Идем, Вера, — сказали они.
— Я сегодня не пойду, — сказала Вера.
— Как! — хором крикнули все в вагоне.
— Я себя плохо чувствую, — сказала Вера.
— Что же такое?
— У меня болит сердце.
— Прямо как у вас, удушье со страхом смерти, — сказала Нина Алексеевна, обращаясь ко мне. — А я бы вот с удовольствием пошла в кино, чем сидеть в этом отвратительном вагоне.
— Непременно пойдите, Нина Алексеевна, — сказала Вера.
— Да ведь, наверно, далеко и темно идти.
— Ничуть не далеко, тут же рядом, и потом вы мне расскажете картину, ведь лучше вас никто не умеет рассказывать, — просила Вера.
— Ну, раз вы так просите, придется пойти. Вы ведь тоже пойдете? — обратилась ко мне Нина Алексеевна.
— Вы знаете, я не охотник до кинематографа, — сказал я.
Асламазян галантно согласился сопровождать докторш.
Компания отправилась. В теплушке остались только мы с Верой да еще в темноте спала капитанша со своей Лариской.
— Подойдите ко мне, — сказала Вера.
Она лежала у самого края нар. Я сел рядом с ней.
— Неужели вы вправду меня любите? — сказала Вера.
Я обнял ее; она поднялась и прижалась ко мне. Я ее поцеловал, и она мне ответила неожиданно сильно и нежно.
— А вы меня уже немножко любите, Верочка? — спросил я.
— Я еще не знаю. Но я чувствую, что буду вас любить, — сказала мне Вера.
X
Лежа на нарах, надумал себе любовь к этой советской Манон Леско.
Мне страшно было сказать себе, что это не так, что я ничего не надумал, а в самом деле все забыл и потерял себя и живу только тем, что люблю Веру.
Я укладывался на нарах так, чтобы видеть сразу весь вагон. Где бы ни появилась Вера, я мог ее видеть. Я поворачивался как сомнамбула в ту сторону, где была она. Я был не в силах на нее не смотреть.
Вера появлялась из-под нар с особенной прической, которую стала делать только теперь: волосы были высоко взбиты справа и слева; лицо от этого становилось тоньше и строже. Прическа придавала ей непонятное сходство с фантастическими дамами восемнадцатого века. Губы с утра были ярко нарисованы. Вера двигалась по вагону, а я лежал на нарах и поворачивался вслед за ней.