«Все равно я не могу не любить ее, — думал я, — только теперь это никого не будет касаться, даже самой Веры; это будет моим делом, таким же особенным, как все мои мысли, которые не касаются никого».
Я потушил фонарь, пошагал по теплушке взад и вперед с папиросой, а потом сразу вспрыгнул на свои нары. Я не мог решить иначе, да, в сущности, это не было решением — это было неотвратимой судьбой. Мне по-прежнему было печально и даже страшно, но в этой печали и в страхе жило уже ощущение безмерного счастья.
XIV
Не знаю, как это случилось, но утром, когда я проснулся, во мне уж не оставалось ни грусти, ни беспокойства. Было только счастье, счастливая уверенность, что все пойдет именно так, как должно идти. В то же утро мы тронулись наконец из Л***, где мне было так тяжело. Перед самым отъездом Вера со смущенным лицом сунула мне записку:
«Боже мой! Что мне делать! Сегодня утром, когда вы вышли, случилось то, чего я никак не ждала. Я очень несчастна, все, что я делаю, как мне кажется, хорошо, — обязательно кончится плохо. Маленькая Лариска увидела фотографию, которую вы мне дали, и, конечно, закричала на весь вагон. Все поняли, что вы и я вместе на фотографии. Я защищала вас как могла, спокойно и хладнокровно. А что было у меня на душе! Боже! Каждый день какие-нибудь новости — печальные. С каждым днем я себя ненавижу все больше. Сейчас так неспокойно, тяжело на душе. Мне кажется, что вы будете сердиться. Я больше не могу писать. Вера».
Я не мог ответить ей сразу, потому что поезд пошел и шептаться с ней на глазах у всех было неловко.
— Что такое случилось без меня в вагоне? — тихонько спросил я Нину Алексеевну.
Она смотрела на меня очень сердито.
— Новые выходки вашей Манон Леско, — сказала она, — я ради вас прихожу ей на помощь, но, в общем, ни вы, ни она совершенно не стоите этого. Пускай бы над вами хохотали, какое мне до этого дело!
— Да что же случилось?
— Вы ей подарили фотографию? Это так на вас похоже. Вы ухаживаете за ней по всем правилам дачных романов, — сказала Нина Алексеевна.
Я покраснел.
— Ну не то чтобы я ей дарил... — сказал я.
— Когда вы ушли, Вера подозвала к себе Лариску и стала показывать ей картинки и на каждой картинке учила узнавать знакомых. Там и меня где-то нашли, в виде какой-то дамы с зонтиком. А потом дело дошло до вашей фотографии. Конечно, Лариска вас моментально узнала и закричала с восторгом. Все захотели посмотреть, а Вера стала прятать, прямо из рук вырывала. Тут уж совсем стало ясно, что это именно ваша фотография. Вера это нарочно делает; ей, после приключения с Розаем, нужно какое-то средство утвердить себя, — сказала Нина Алексеевна.
— По-моему, это как-то наивно, — сказал я.
— Ну да, ведь это же мило. Вы изучаете восемнадцатый век. А вы не знаете, какой обезьяний гогот поднялся в вагоне и как трудно мне было прекратить это, — сказала Нина Алексеевна чуть не со слезами.
— Я вам очень благодарен, — сказал я.
— Вы мне нисколько не благодарны. И вы не понимаете, как роняет вас это соперничество с Розаем, — ответила Нина Алексеевна.
— Ну, мой друг, вы видите какие-то драмы там, где их вовсе нет. И притом я даже не хочу понимать, о каком соперничестве вы говорите, — неискренне сказал я и отошел к печке, потому что Вера была там. Поезд в это время загудел, приближаясь к станции.
— Верочка, все это вздор, неужели вы в самом деле волновались из-за вздора, — закричал я на ухо Вере.
Когда поезд остановился, я вышел из вагона, и Вера моментально прыгнула вслед за мной. Я сказал ей, что сегодняшний день у меня счастливый и поэтому — но только на один сегодняшний день — ей прощается все. В доказательство я сдержанно поцеловал ее в щеку.
— Я знаю, почему вы счастливый. Вы просто меня разлюбили, — сказала Вера.
— Мы не говорим на эту тему, — сказал я.
— Вы не хотите меня целовать, — сказала Вера.
— Нет, отчего же? — сказал я и снова слегка поцеловал ее в щеку.
— У вас какие-то смешные поцелуи, от которых можно умереть, — сказала Вера.
А я был так счастлив и так любил эту неверную, милую Веру, что никак не мог допустить ее смерти. Впрочем, она сама взяла в свои руки всю инициативу и просто повисла у меня на губах.
Мы еле успели вернуться в теплушку. Поезд снова тронулся. Мы колесили по всяким станциям, возвращались назад, останавливались на запасных путях, потом снова тронулись и ехали без остановки всю ночь. Мне не хотелось уходить на нары; я сел у печки, и Вера осталась со мной. На ходу теплушка звенела и вздрагивала. Мы говорили полным голосом, потому что никто нас не слышал.
— Значит, вы не разлюбили меня, — сказала Вера и взяла меня за руку.
— Мы с вами совсем не говорим на эту тему, — ответил я, — сегодняшний день уже кончился.
— И вы больше не счастливы? — спросила Вера, но я не ответил, осторожно отодвинул руку и стал говорить Вере, какой она будет удивительной актрисой.
— У вас уже есть главное, Верочка, у вас есть какой-то естественный артистизм, — говорил я.
Вера перестала мне отвечать и смотрела в огонь.
— Иду спать, — сказал я и ушел на нары.
Вера осталась одна. Я долго не мог заснуть и смотрел, как Вера с расстроенным лицом сидит у огня. Ей тоже нужно было принять решение.
XV
Наутро мы приехали в О*** и снова встали на запасный путь, в тупике, среди одинаковых, ровных верениц эшелонов. Кругом не было ни деревца, ни кустика, как будто все было сожжено; ни одной деревни не виднелось вокруг.
«Все становится отвлеченным, если действие совершается без фона», — подумал я.
— На редкость унылое, безотрадное место, — сказала Нина Алексеевна, — даже не хочется идти гулять.
— Я пойду посмотреть, нет ли здесь телеграфа, — сказал я.
— Пошлите для меня телеграмму, — попросила Вера и подала мне листочек. Там было написано: «Подождите меня у вокзала. Я приду через десять минут».
Асламазян и Нина Алексеевна усмехнулись. Левит и капитанша крякнули. Галопова как-то пискнула.
— С удовольствием пошлю, — серьезно сказал я Вере.
Сразу за разрушенной станцией шло пустое бескрайнее снежное поле. Какие‑то черные точки, не то люди, не то птицы, кое-где терялись в нем. Когда мы отошли, станция тоже скрылась за снежными буграми. Сквозь поле вела витая затейливая тропинка.
— Вы как-то изменились, Верочка, — сказал я, — вы теперь не такая живая, как были раньше.
— Это потому, что я с вами, — ответила Вера.
— Мне совершенно не нужно, чтобы вы скучали под нарами, — сказал я, — помните, как вы раньше первая выскакивали из вагона и куда‑то пропадали? А теперь вы не ходите даже на танцы.
— Вы сами станете плохо обо мне думать, если я буду уходить, — сказала Вера.
— Нет, не стану, — сказал я. — Мне мило все, что вы делаете. — «Я все равно вас буду любить», — хотел сказать я, но вспомнил, что нельзя говорить о любви. — Вы должны делать все, что вам свойственно, — сказал я.
— Вы, наверно, думаете, что мне свойственны всякие гадости, — ответила Вера, — а знаете, куда я убегала? Помните, как я раз приехала на паровозе? Я тогда увидела в поле избушку, такую беленькую, и мне захотелось до нее дойти. Оборачиваюсь, а поезд ушел. Я все-таки туда дошла. У меня всегда так бывает: выйду и пойду, сама не знаю куда, или вдруг пойду и расплачусь, и тоже сама не знаю чему, а больше ничего у меня нет, — сказала Вера так искренне, что, должно быть, сама себе верила, и на глазах у нее показались слезы.
— Значит, вы сами не понимаете своих желаний, вы о чем-то мечтаете, сами, может быть, не зная, о чем, — сказал я.
— Я хочу всегда быть с вами, — ответила Вера.
Я крепче взял ее за руку и молчал, потому что нельзя было говорить о любви.
— Я сама не знаю, что со мной, — сказала Вера. — Мне сначала смешно было, как вы мне говорили и задыхались как-то. Но только я всегда хотела быть с вами. Я чувствую, что-то должно быть, а что — не могу понять. Я хочу, чтобы вы опять смотрели на меня, как раньше, и говорили бы, что любите меня.
— Я буду говорить, а вы станете отмалчиваться, Верочка? — сказал я. — А потом опять убежите с Розаем? — тихонько сказал я и на секунду обнял ее плечи.
