реакции.
Она ждала чего угодно: просьб, угроз, шантажа, но Тринадцатый улыбнулся открыто и беззащитно и ответил:
– Почему-то мне кажется, что ты будешь молчать.
Четвёртой так не казалось. Ровно до этой обезоруживающе-наивной фразы.
– Ты в курсе, что ты не слишком нормальный? – хмуро поинтересовалась она, уже зная, что к инструкторам с этой историей не пойдет.
– Знаю, – очень серьезно кивнул Тринадцатый и, ухватив Четвёртую за рукав формы, потянул в сторону бараков. – Но давай обсудим это в другой раз и, желательно, до отбоя.
Четвёртая покорно поползла на буксире, ещё не зная, что этой ночью обрела первого настоящего друга.
Всю ночь ей снилась решётка, с двух сторон которой прыгали, набрасываясь на неподатливые прутья, две цифры тринадцать.
***
С момента срыва и примерки вражеской канареечной рубахи, стена между Четвёртой и безумцами рухнула. Не по вине Четвёртой, нет. Та всеми силами пыталась вернуть отношения «злобные пленители – несломленная пленница» в прежнее русло, но Спичку желания Четвёртой не интересовали от слова совсем. Она оказалась настолько прилипучей и бестактной особой, что спустя катастрофически короткое время Четвёртая обнаружила себя обложенной, словно дикий зверь, этой упрямой красноголовой охотницей.
Вещи Спички обнаруживались под матрацем Четвёртой, под её подушкой, да что там темнить, на самой Четвёртой. Рыжая грива не мелькала в поле зрения только тогда, когда сердобольный Шакал назначал подчинённой дежурство. Просыпаясь, Четвёртая первым делом, уже привычно, спихивала со своего матраца Спичкину тушку.
Ключи от ножных кандалов тоже хранились у Спички. Четвёртая полагала, что та выклянчила их у Шакала, хотя сама рыжая утверждала, что её наградили этой почётной побрякушкой за какие-то великие заслуги.
В какой-то момент Спичка нашла под матрацем Четвёртой заветный томик. И, разумеется, громко и чётко восхитилась его сходством с её потерянной книжкой. Четвёртая побурела под взглядами соседей и, едва контролируя срывающийся голос, заявила, что нашла книгу на полу и вообще, нечего разбрасываться своими вещами. Спичка смущенно поскребла в затылке, но тут же забыв о своей провинности, начала выпытывать, понравился ли роман Четвёртой. Та пыталась брыкаться и огрызаться, но не отвечать Спичке на интересующие её вопросы в этом лагере умели лишь четыре человека – Неразлучники, Шакал и Бес. О последнем Четвёртой прожужжали все уши, но увидеть его так и не довелось.
Сдавшись на милость победителю, Четвёртая созналась, что дочитала только до середины и что многие слова ей не совсем понятны. Зря она это сделала, потому что Спичка прилипла и не отставала до тех пор, пока не получила от Четвёртой клятву спрашивать всё, что ей мало-мальски непонятно.
Оказалось, что Спичка талантливый рассказчик. Зацепившись за одно незнакомое слово, она сплетала целую историю, впихивая в голову Четвёртой больше информации, чем сама книга.
Ещё оказалось, что Спичка хорошо рисует. Это обнаружилось, когда однажды – о боги! – рыжая вещунья не смогла подобрать объяснение и, вытащив из гривы скрепляющий подобие прически карандаш, принялась вдохновенно черкать что-то прямо на странице книги.
А вот с пением у Спички катастрофически не ладилось. В неожиданно полюбившиеся Четвёртой вечера, когда охрана собиралась в палатке со стаканами горячего хмельного пойла, а Шакал, поймавший за хвост песенную музу, доставал гитару, Спичку насильно усаживали к пленнице и затыкали рот краюшкой свежего хлеба.
Песни Шакала были чем-то странным. Грубоватый лающий в быту голос внезапно становился плавным и чарующим, цепкие пальцы выводили гипнотизирующие тягучие мелодии, а единственный оставшийся зажжённым керосиновый фонарь отправлял тени присутствующих бродить по стенам, в закрученном колдовском танце. Слова песен всегда менялись. Шакал никогда не пел одну песню дважды. Четвёртая подозревала, что он забывал их сразу после окончания. А она помнила каждую, что пелась с момента её прибытия. Слова вбивались в подкорку, навязчиво крутились на языке, рвались наружу. И остальные, она чувствовала это, помнили всё старые песни Шакала. На одной из этих Песенных ночей Четвёртая поняла, что крёстный Шакала ошибся с именем. Может когда-то молодой Шакал был хитрым, изворотливым и осторожным до трусости юнцом, но сейчас перед Четвёртой сидел, нежно обняв гитарный гриф, матёрый Волк. Волчий вожак, в окружении своей стаи, преданно замершей у его лап.
С тех пор жителей палатки охранников Четвёртая иначе как стаей не называла.
– … именно сегодня, хоть лунный календарь не является гарантией… Стой. Ты опять меня не слушаешь! – голос Спички прозвучал настолько укоризненно, что Четвёртая, намертво застрявшая в своих мыслях, выскочила из них бутылочной пробкой, и послушно усовестилась.
– Да, не слушаю, – честно покаялась она и, заранее прокляв себя за мягкотелость, добавила, – О чём ты говорила?
Мгновенно позабыв все свои обиды, Спичка просияла и приготовилась повторять свои выкладки по второму кругу, но её грубо оборвал злой из-за приступа мигрени Молох:
– Она сказала, что сегодня будет лунное затмение, но показать тебе его она не сможет из-за сегодняшней же грозы.
– Я не могла выразиться так косноязычно и скупо, – возмутилась Спичка, до глубины души пораженная чужим нахальством, – И запомни на будущее, бестактная половина неразлучного дуэта, вклиниваться в разговор двух людей – дурная привычка, которая вряд ли доведёт тебя до добра.
– Молоть языком по часу к ряду, когда рядом помирает товарищ – вот дурная привычка, – без особого азарта парировал Неразлучник, зажимая стучащие виски пальцами.
– Не час, а сорок пять минут, максимум. Если хочешь оскорбить человека, будь добр оперировать фактами, а не выплёскивать на собеседников фантазии своей болящей головы. Так что, пойдём смотреть на грозу? – Спичка, как часто у неё случалось, снова перепрыгнула с мысли на мысль прямо во время монолога, отчего Четвёртая не сразу поняла, к кому та обратилась с последними словами. И нечаянно кивнула, уже постфактум осознавая, на что подписывается.
Заручившись согласием, буксир имени одной горящей палочки, выволок Четвёртую из палатки так стремительно, что та не заметила, когда её нога успела освободиться от оков, а на плечи упал плотный плащ с огромным капюшоном.
На улице было сыро и зябко. Разъярившийся ветер гонял по опустевшему лагерю чей-то сапог, в окружении мелкого неидентифицируемого мусора, трепал стены палаток, которые, натягиваясь, хлопали с басовитым матерчатым шумом, напоминающим о море и парусных судах. Дождь, если можно эту водяную стену назвать таким простым и пошлым словом, лез за шиворот, наплевав на капюшон и плотный воротник.
Четвёртая хотела было молить о пощаде и возвращении в тёплую, сухую палатку, когда затянутое тучами и оттого еще более чёрное небо раскололось на несколько частей длинным ветвистым росчерком. Гневное ворчание, пришедшее чуть позже, поселило в теле Чёрной миллион щекотных мурашек, табунами мигрирующих вдоль спины от каждого нового раската. Сраженная величественной мощью, перед которой всё земное казалось маленьким и хрупким, Четвёртая оцепенела, жадно ловя каждую новую змею, белым пламенем озарявшую небесный свод и вздрагивая
