Иные линии для прочтения отсутствовали, никаких девяток или шестерок. А это конец. Без перехода к следующей гексаграмме.
Следующий вопрос. Приготовившись, он вопрошал Оракула:
— Увижу ли я когда-нибудь Юлиану?
Юлиана, жена… Собственно, бывшая жена. Год назад они развелись и не виделись вот уже несколько месяцев; откровенно говоря, он даже адреса ее не знал. Все указывало на то, что она покинула Сан-Франциско, а возможно, и ТША. Общие знакомые либо потеряли с ней связь, либо не говорили всей правды.
Он торопливо перебирал стебельки тысячелистника. Сколько раз задавал он разные вопросы о Юлиане! Наконец получил гексаграмму — результат воздействия слепого рока на стебельки растений. Случайную, однако связанную с моментом, в котором он существовал, и бытие его переплеталось с жизнью всех людей и со всеми частицами Вселенной. Гексаграмму, представляющую в системе сплошных и прерывистых линий определенную
ситуацию. Он, Юлиана, фабрика, правящие Торговые Миссии, освоение планет, миллиард органических останков в Африке, их и трупами теперь уже не назовешь; стремления тысяч людей, ютящихся в своих норах в Сан-Франциско, безумцы в Берлине с бесстрастными лицами и сумасшедшими планами в голове, — все это воссоединилось в миг разбрасывания стеблей тысячелистника, дабы извлечь наиболее подходящее и мудрое изречение из книги, слагать которую начали еще в тридцатом веке до Рождества Христова. Из книги, которую китайские мудрецы составляли, редактировали и дополняли на протяжении четырех — пяти тысячелетий, — из всей этой блестящей космологии и науки, сведенной в Единый кодекс задолго до того, как Европа научилась четырем арифметическим действиям.
Гексаграмма. Замерло сердце. Ну да, опять сорок четвертая! «Коу». «Ожидаемая встреча». И затем — сухой комментарий: «Дева сильна и могущественна. Брать в жены такую деву не следует».
«Ну ладно, — подумал он, усаживаясь поудобнее, — наверное, она не для меня, я сам об этом знаю. Но спрашивал я не о том. Должно ли предсказание постоянно подчеркивать одно и то же? Ведь это же мое несчастье, что я любил и продолжаю любить ее».
Юлиана — прекраснейшая из его женщин. Цвета воронова крыла волосы и брови — дает о себе знать примесь испанской крови, окрасившая даже ее губы. Легкая, неслышная походка, хоть туфли и разношенные. Сказать по правде, вся ее одежда выглядела поношенной и застиранной. Оба они столь долго существовали без гроша, и ей, при всей своей красоте, приходилось довольствоваться нарядами из хлопчатобумажных тканей, курткой с застежкой-молнией, коричневой твидовой юбкой и гольфами. Она возненавидела и мужа, и свой нелепый вид. Иногда Юлиана с раздражением говорила, что выглядит как теннисистка или, что, по ее мнению, еще хуже, как человек, собравшийся в лес по грибы.
Однако больше всего Фринка привлекало в ней какое-то диковатое выражение лица; бог весть, почему она приветствовала — даже незнакомых — многообещающей улыбкой Моны Лизы, что ставило их перед неприятным выбором, — поздороваться с ней или нет. А она тем временем равнодушно проплывала мимо. Вначале Фринк расценивал подобную манеру улыбаться какследствие близорукости, но в конце концов признал ее проявлением основательной, хотя и тщательно скрываемой, глупости. И потому тень улыбки, которой она приветствовала незнакомых ей людей, постепенно стала раздражать его, как и ее безмолвная, внушающая подозрение о выполнении некой секретной миссии, манера появляться и исчезать. Но даже бесконечные ссоры под конец их совместной жизни он принимал за причуды неземного создания, материализовавшегося в его жизни в силу неких таинственных причин. И, скорее всего, именно эта разновидность религиозной интуиции, или веры, не позволила ему смириться с утратой.
Она казалась ему столь же близкой и теперь… будто он продолжал обладать ею. Дух ее постоянно присутствовал в его жизни, бесшумно блуждая по жилищу в поисках неведомого, и в мыслях его, стоило только взять в руки тома гадательной книги.
Продолжая одеваться, Фрэнк Фринк задумался о том, кто еще в этом большом и безалаберном Сан-Франциско сейчас, как и он, обращается за советом к Оракулу. И всех ли ждет одинаково неутешительный результат? Для всех ли расклад сил судьбы так же неблагоприятен, как для него?
2
Господин Нобусаке Тагоми сидел, советуясь с даосистским Оракулом, божественной Пятой Книгой конфуцианской мудрости, называемой уже на протяжении столетий «И-чинг». К полудню он начал ощущать беспокойство, связанное с предстоящим визитом Чилдана. Они условились на два часа.
Бюро размещалось на двадцатом этаже «Ниппон Таймс» на Тэйлор-стрит, со стороны, обращенной к Заливу. Сквозь стеклянную стену он часто наблюдал, как корабли проходят под мостом «Голден Гэйт». Вот и сейчас торговое судно огибало остров Алькатрас, но это мало интересовало господина Тагоми. Он подошел к окну, отвязал шнур и опустил бамбуковые жалюзи. В просторном кабинете сразу же воцарился полумрак. Теперь можно спокойно обдумать ситуацию. Приходилось признать: полностью удовлетворить клиента подарком ему не удастся. Что бы ни предложил Чилдан, клиент в восторг не придет и с этим следует смириться.
Однако необходимо предпринять все возможное, дабы не вызвать его недовольства.
Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы его задело вручение неподобающего презента. Вскоре клиент прибудет на аэродром Сан-Франциско с новой немецкой пассажирской ракетой «Мессершмитт 9-Е». Тагоми никогда не летал на таких кораблях, и, когда он будет приветствовать господина Бэйнса, ему надо постараться принять пресыщенный и скучающий вид, пусть даже ракета и окажется невесть какой впечатляющей. Наверное, стоит потренироваться. Он замер перед зеркалом и попытался придать лицу выражение полного самообладания и легкой скуки. «Да, они слишком шумные. В них даже читать невозможно. Но зато полет из Стокгольма в Сан-Франциско длится лишь сорок пять минут…» Тут, пожалуй, стоит ввернуть о технических неудачах немцев: «Вы, наверное, слышали сообщения по радио? Эта катастрофа над Мадагаскаром. Должен вам сказать, старые самолеты имели свои преимущества».
И, наконец, самое главное — избегать политических тем, ведь взгляды господина Бэйнса на актуальные политические вопросы неизвестны. А подобные темы неизбежно могут возникнуть. Можно предположить, что господин Бэйнс как шведский подданный придерживается нейтралитета. Но все же он выбрал «Люфтганзу», а не «САС». Ловкий ход… «Уважаемый господин Бэйнс, говорят, герр Борман серьезно болен, и осенью партия должна выбрать нового рейхсканцлера. Как вы думаете, это сплетни? Увы, между Рейхом и Пацифидой — столько тайн…».
Тагоми вытащил из папки вырезку из «Нью-Йорк Таймс» с последней речью господина Бэйнса. На этот раз Тагоми долго изучал ее, низко склонившись над текстом из-за небольшого дефекта контактных линз. Речь шла о необходимости поисков, — в который уже раз, — источников воды на Луне. «Нам еще предстоит разрешить эту мучительную проблему, — настойчиво подчеркивал господин Бэйнс. — Ближайшая наша соседка до сих пор используется только в военных целях». «Sic!»[4] — воскликнул про себя господин Тагоми, употребив изысканное латинское словцо. — «Любопытная подробность касательно мистера Бэйнса. Похоже, он
косо смотрит на военных». И Тагоми зафиксировал это в памяти.
Нажав кнопку интеркома, он проговорил:
— Барышня Эфрейкян, не могли бы вы принести сюда магнитофон?
Двери раздвинулись, и вошла Эфрейкян. Сегодня ее волосы премило украшали голубые цветы.
— О, сирень, — заметил господин Тагоми. Когда-то на Хоккайдо он занимался разведением цветов.
Барышня Эфрейкян, высокая темноволосая армянка, поклонилась.
— Готов ли наш «Супер-Экстра Рекорд»?
— О да, господин Тагоми, — барышня Эфрейкян с переносным магнитофоном в руках уселась на стул.
— Я обратился к гадательной книге с вопросом, — начал господин Тагоми, — будет ли моя встреча с господином Чилданом плодотворной, но, к моему разочарованию, получил неблагоприятную гексаграмму — «Превосходство сильного».
Пол прогибается.
Слишком большой груз посреди него.
Весьма далеко от дао.
Магнитофон работал с легким шумом.
Господин Тагоми помолчал, собираясь с мыслями.
Барышня Эфрейкян выжидательно смотрела на него. Шум магнитофона стих.
— Поигласите сюда на минуту господина Рэмси, — сказал Тагоми.
— Да, пожалуйста. — Она поставила магнитофон и вышла, постукивая каблучками.
Вошел господин Рэмси с папкой накладных. Молодой, улыбающийся, в клетчатой сорочке с галстуком-ленточкой и в джинсах в обтяжку без ремня, столь популярных у здешних щеголей.
— Мое почтение, господин Тагоми, — проговорил он. — Прекрасный сегодня выдался денек.
