— Ты ешь, ешь и рассказывай — где пропадал, как удалось вернуться, скучал ли по нашим местам, туго ли приходилось.
— Всяко бывало, — неохотно ответил Незиф. — Пошел на рынок в Драму, а немецкие собаки в тот день облаву устроили — кто-то убил их офицера. Ну, переловили нас всех на скорую руку, расстреляли десяток у стены старого склада, а остальных на дорожные работы погнали. Потом отобрали человек тридцать самых здоровых и в Салоникский порт перебросили — фелюги грузить, что на Крит шли. Оттуда я сбежал на лодке в Моср[1]. Трое нас было. Там, в Мосре, и пробыл я до конца войны. Грузчиком работал, голодал. И вспоминать неохота.
— Думаешь, здесь легче было? Пусть Лиман тебе скажет. Сколько горя хлебнули, одни мы знаем!
Квадратные челюсти Незифа двигались медленно, как у человека, который что-то сосредоточенно обдумывает.
Лиман отправлял в рот огромные куски, щеки его при этом раздувались, худое лицо становилось круглым и как будто веселело. Бросая взгляды то на одного, то на другого, он немного успокоился — разговор наладился.
— Пока не сняли границу, — продолжал Ибрагим, — мы, хоть и не сладко нам жилось, все же как-то сводили концы с концами — то кофе переправим, то еще какую-нибудь контрабанду, а как пришли швабы и сняли границу, совсем житья не стало. Табак им подавай, шерсть, сало, хлеб. И годы-то все неурожайные выдались — то засуха, то из-за дождей все сгниет. Натерпелись же мы. Жена, чтоб хлеба испечь, мучной ларь скоблила, траву с выскребками замешивала. Аж в Комотини ходил я за мешком кукурузы, на себе тащил его оттуда. Да и то тайком, по ночам. Запрещено было. Карточки нам выдали — муку по ним получать. Только до нас она не доходила. Что привезут, начальство меж собой поделит, а потом втридорога продают. Куда тут денешься? Перекинешь мешок за спину и айда на юг. Но и там не дешево. Потом тащишься домой среди ночи — ноги гудят от усталости, пот с тебя ручьями льется. И вдруг глядь — навстречу жандарм или лесничий: откуда да куда? Начнешь его тут упрашивать, деньжат подсунешь. Мулов я продал, коз продал, какая мелкая живность была — все со двора свел, гол как сокол остался. Потом, как установили границу, мы с Лиманом опять начали контрабандой промышлять. Выгоды особой нет. Все больше на Кыню Маринова работаем — то пакеты перетаскиваем, то.
— А Кыню зачем в эти дела впутался? Мало ему, что ли, своего?
— Кыню теперь уже не тот. Прежде он во всей округе делами заправлял. Сидит себе в корчме и правит. Что скажет, то и будет. Лесничии за него горой, староста от него зависит, с лесоторговцами он на паях — половиной леса владеет, учителей он назначает, с офицерами с заставы вместе ест, вместе пьет. А как прошли здесь русские, кончилось для него раздолье. Другие теперь люди у власти стоят. И Кыню совсем слинял, точно муху проглотил. Замышляет что-то с теми, за границей. Видать, хочется ему вернуть старое времечко, да не наше дело спрашивать его об этом. Мы люди бедные, нам бы только где деньгами разжиться. Совсем обнищали мы, Незиф, так обнищали, что дальше некуда. Доконала нас эта проклятая война. Сказать, что раньше жилось сладко — не скажешь, но сейчас совсем худо.
Видя, что гости наелись, он начал убирать со стола. И пока клал на полку миску и ложки, пока стряхивал в очаг крошки и, задвигал столик в угол, Незиф угрюмо следил за ним, и во взгляде его сквозила какая-то мрачная решимость.
Покончив с уборкой, Ибрагим подсел к ним, поджал под себя ноги и спросил Незифа:
— Ты как, за старое ремесло примешься или просто проведать нас пришел? Да и то сказать, кому охота в такую глушь забираться.
— Послушай, Ибрагим, — тихо, сквозь зубы начал Незиф, словно боясь открыть рот и сразу высказать все что у него было на уме. — Не затем я шел сюда из Мосра, чтобы кофе через границу переправлять и дрожать, как бы в меня пулю не всадил пограничник. Другое привело меня, и я скажу тебе что. Чтобы уж между нами все стало ясно. А потом вернусь назад. Там теперь буду жить, здесь не хочу. Задумал я одно дело, только денег у меня нет. Потому и пришел.
Лиман посмотрел на него с таким видом, словно перед ним сидел человек, собирающийся выжать воду из камня.
— Помнишь, как начали преследовать евреев, мы с тобой двоих в Турцию переправили?
— Да вроде многих мы с тобой переправляли, всех не упомнишь.
— Эти были с женами, а у одного еще и две дочки было. Я их до самого Эдирне довел.
— А-а, вспомнил.
— На прощанье тот, у кого дочки были, сунул мне в руки мелочишку и сказал: «Оставил я у высокого (стало быть, у тебя) золото, потому что не верил, что доберемся сюда живыми. Так вот, дарю его тебе». Я еще тогда тебя об этом спрашивал, помнишь? Ты засмеялся и головой замотал — мол, ничего такого не было. Почему ты смеялся? А потом меня немцы забрали. Эти деньги мои, Ибрагим, я провел людей в Эдирне. За этими самыми деньгами я и пришел.
Лиман смотрел Незифу в рот. Ибрагим слушал его, полузакрыв глаза и опустив голову. Одной рукой он опирался на пол, другую заложил за спину.
— А что, много золота было? — спросил Лиман с загоревшимися глазами и покрасневшим от волнения лицом. Одна только мысль увидеть золото, золотые монеты, разожгла кровь в тщедушном теле этого бедного, не вылезающего из нужды горца.
— Еще раз тебе говорю, Незиф: обманул он тебя, никакого золота он мне не давал. Разве стал бы я продавать своих мулов, будь у меня золото? Ведь им цены не было. Как выпустишь их отсюда, так они сами через границу перейдут и сами домой вернутся. А козы? Плакать хочется, как только вспомню про них. С каких пор детишки молока в рот не брали. Сохнут, горемычные, сердце переворачивается, глядя на них. Шейки совсем тоненькие стали. Будь у меня золото, разве б я допустил, чтобы дети на глазах у меня таяли?
Лицо Незифа совсем потемнело, брови сомкнулись, глубокая складка прорезала низкий лоб. Увидев ее, Лиман похолодел. Он знал, что только в сильном гневе так мрачнело лицо Незифа, а сам он становился страшным, как раненый медведь, который ни себя не щадит, ни того, на кого он пошел. Ибрагим оставался все таким же спокойным.
— Ты меня знаешь, Ибрагим, я слов на ветер не бросаю и что надумал, то и сделаю. Отдай золото по-хорошему!
— Скажи мне, где оно, и я сразу принесу его, — тихо ответил Ибрагим.
— Значит, не отдашь, а?
— Хоть убей, нет у меня золота. К кому ты за золотом пришел? К такому бедняку, как я?
Незиф ничего не ответил. Нагнулся, будто бы поправить обмотку на ноге и быстро размотал веревку. Глаза его налились кровью. Молча метнулся он к Ибрагиму, сгреб его своими длинными руками, повалил навзничь и с поразительной быстротой, как человек, который все тщательно обдумал заранее, стянул ему руки веревкой. Затем вынул нож, отрезал свободный конец веревки и связал под коленями ноги. Ибрагим лежал, не шевелясь. В глазах его застыло ожидание, в лице не осталось ни кровинки.
