— В этой песне поется — задумчиво сказал Малашенко — о солдате, который уходит на войну. В Италию.
— Куда? — спросил Валька.
Малашенко посмотрел на него затуманенным взглядом. — В Италию, там растут апельсины и много красивых девушек. А невеста говорит солдату, что в Италии он полюбит другую.
— Ни хрена себе. — сказал рыжий Сашка. — Командир, может, заодно и хохла, тогось, в речку?
— Рискни, сопляк. — на мгновение вышел из транса Малашенко и продолжил. — А солдат отвечает, что не нужны ему ни апельсины, ни итальянские красавицы. А нужна ему только его невеста, прекрасная Этелька.
— Кто? — спросил Валька.
Но Малашенко уже замолчал, потому что Коснюкович кончил петь.
— Эй, там, — крикнул Валька — макните певца еще пару раз, на бис, да с головкой. — После чего холодно осведомился у Малашенко — Ну, и на каком же языке была спета эта чудесная песня?
— Ясно, на каком, — хмуро ответил тот — на мадьярском.
— Так ты еще и мадьярский язык знаешь?
Малашенко потупился — Выходит, что знаю. Наверно с германского фронта в голове осталося.
— Ага. На манер пули дум-дум. — сказал Валька — С самого Перемышля. Ну, а травку зачем рвал?
— Травку? Так это ж дикий лук! — ожил Малашенко. — Пусть зажуют ребята, а то не ровен час, унюхает Трофимов.
— Дело. — одобрил Валька и полюбовавшись, как братья костромичи Самохины выводят на берег облепленного тиной и заметно протрезвевшего Коснюковича, скомандовал по коням.
Копыта лошадей простучали по деревянному настилу моста и зацокали по серому булыжнику главной улицы Щигрова, которая раньше называлась Дворянской, но в восемнадцатом году была переименована в проспект имени Двадцать четвертого мая, о чем и сообщала большая жестяная вывеска, намертво приколоченная к фасаду крайнего дома.
Дорогу в штаб полка узнали у охранявших мост бойцов, потому ехали молча, поглядывая по сторонам, в разговоры ни с кем не вступали.
Только раз, когда проезжали мимо двухэтажного здания городского театра, украшенного пузатыми, слегка облупившимися колоннами, Малашенко повернулся и официальным тоном спросил — Как думаешь, Валентин, а что в этом городе стряслось двадцать четвертого мая?
— Должно быть, революция, — ответил Валька. — в местном масштабе.
— Весной, оно, конечно, повадней — молвил Малашенко и до самого штаба не проронил больше ни слова.
4
Штаб Железнопролетарского имени Обуховской обороны полка располагался в особняке купца Стрекопытова, знаменитого на всю губернию мецената по части театрального искусства. Капитал Стрекопытов нажил на торговле льном и перед самой революцией даже открыл в Щигрове прядильную фабрику. Национализированная новой властью она сейчас простаивала из-за отсутствия сырья. Рабочие частью разошлись, а кое-кто продолжал жить в казармах красного кирпича, разбросанных вокруг таких же краснокирпичных производственных корпусов. Самого же хозяина видели в последний раз во время прошлогодних уличных боев. Со скрипичным футляром под мышкой и американским охотничьим винчестером в руках он, вместе с дружиной штабс-капитана Горевича, штурмовал ревком, размещенный тогда в здании реального училища. И вместе же с остатками дружины отступил, после подавления мятежа, из города. На этом следы его терялись. Впрочем, начальник уездной ЧК Злотников был убежден, что далеко Стрекопытов не ушел и скрывается в дремучих замлинских лесах, где у него было немало добрых знакомцев по прежней разгульной жизни.
Теперь на высоком каменном крыльце особняка стоял максим со снаряженной лентой и возле него, на спине кучерявого гранитного льва с высунутым языком, сидел лучший пулеметчик полка Фима Скосырев, с неизменной цигаркой во рту.
— Трофимов тут? — спросил Валька.
— Давай, Деркачев, — из окна второго этажа высунулась лохматая голова комполка — поднимайся.
— А людей куда? — спросил Валька, спешиваясь.
— В казармы стрекопытовские пусть идут, там места много — Трофимов выбил трубку о край подоконника и захлопнул створки окна.
Малашенко окаменел лицом, подбоченился и взмахнул рукой. Разведка лениво потрусила за ним и скрылась за поворотом улицы.
Валька кинул поводья на львиную голову.
— Здоров, Фима. Чего тут?
Пулеметчик, приподнявшись, пожал протянутую руку и сплюнул. — С утра сижу. Город объявлен на военном положении.
— Ужас, ужас. — ответил Валька и вошел в дом.
После полуденной жары здесь было прохладно. Широкая лестница, облицованная мрамором, вела наверх, туда, где с керосиновой лампой в поднятой руке стояла вырезанная из дерева слабоодетая барышня в натуральную величину. По случаю дневного времени лампа была потушена, лестница освещалась светом, широко льющимся из большого полукруглого окна. Поднявшись по лестнице, Валька осмотрелся, влево и вправо уходил коридор, покрытый ковровой дорожкой, настолько затоптанной, что первоначальный ее цвет определить было невозможно. На правой стороне коридор был пуст, виднелся только стоящий у стены диван, за которым все терялось в полумраке. Слева же раздавались неясные голоса, а, присмотревшись, можно было различить фигуру, привалившегося к дверному косяку, часового.
— Спит, собака. — подумал Валька и пошел туда. Он уже явственно слышал свист и посапыванье, издаваемые усталым солдатским организмом, когда дверь в охраняемую комнату внезапно распахнулась и в коридор, вместе с солнечными лучами, в клубах табачного дыма, вывалился делопроизводитель Серафимов. Вслед за ним вылетела картонная папка и, ударившись об его спину, разлетелась на множество листочков. Часовой проснулся, сделал по ефрейторски На караул! и, брякнув прикладом об пол, снова уронил голову на грудь.
Серафимов нагнулся и, не глядя на Вальку, принялся проворно собирать листки.
— А бойцы в окопах! — жестко сказал Валька, пытаясь ухватить один листик. — Лопухами подтираются!
Но делопроизводитель оказался проворней, выхватив листок почти из самых Валькиных рук, он вложил его в папку, поднятую с пола прежде всего, и взглянув исподлобья, улыбнулся, довольный — А ты ведь выпивши, Деркачев.
Произнесено это было громко, явно в расчете на то, что слова будут услышаны в комнате. И они были услышаны.
— Что, совсем пьяный? — спросил Трофимов.
— Не мне судить. — с подобающим смирением ответил Серафимов и продолжил свое занятие.
Испытывая жгучее желание пнуть его, Валька прошел в комнату и плотно закрыл за собой дверь.
Трофимов сидел, утонув в кресле обтянутом кроваво-красным шелком, вытянув перед собой длинные ноги, обутые в порыжевшие кирзовые сапоги со стоптанными вкось каблуками. Глаза его мрачно поблескивали из-под сползшего козырька офицерской фуражки. На полированной дубовой столешнице, задвинутого в угол обеденного стола (не меньше чем на двенадцать персон, по столярной привычке, на лету прикинул Валька) была развернута карта губернии, с юга придавленная обшарпанным и закопченным котелком, а с севера увесистым томом Капитала Карла Маркса.
Тут же притулился боком на колченогой табуретке комиссар, глядя в раскрытую потрепанную тетрадь.
— Садись. — приказал Трофимов. — Докладывай.
Валька доложил и сел на венский стул.
— Прелестно. — сказал Трофимов. — Мы окружены.
— Ой да. — пропел комиссар, не отрываясь от тетради.
Вальке казалось, что паркетный пол покачивается под ножками стула. Он зевнул. Разговоры об окружении не прекращались уже две недели и успели надоесть.
— Скучно, Деркачев? — поинтересовался Трофимов.
— Да мне-то чего? — ответил Валька и достав из планшета газету отдал ее Пелтяеву. — Ребята подобрали.
— Еще один просветитель. — Трофимов достал из кармана кожаной куртки жестянку с табаком и принялся набивать трубку. — Прямо Кирилл и Мефодий.
— Спасибо, Валя. — серьезно ответил комиссар. — У меня уже есть. Тут привезли товарищи. — и пояснил. — Утром член реввоенсовета армии товарищ Матецкий привел транспорт из армии. Грузовик с патронами, свежие газеты, немного медикаментов.
— А полномочия у него — вставил Трофимов — куда там Господу Богу.
— Ладно. — комполка отвернул рукав, глянул на часы и, передумав набивать трубку, убрал жестянку обратно в карман. — Пошли, Федор Васильич, время. Послушаем, что умные люди скажут. Валька, двигай с нами, ужо равеселишься.
Комиссар, с немой укоризной взглянув на комполка, надел солдатскую шапку и захлопнул тетрадь.
5
Идти пришлось недалеко, заросшими травой дворами, где на веревках лениво полоскалось сохнущее белье, сидели на бревнах и скамеечках праздные жители Щигрова и с криками бегали дети, вышли на соседнюю улицу. Ревком занимал теперь здание купеческого клуба, трехэтажный дом, до половины облицованный серым камнем, а выше деревянный. У главного входа стоял грузовик со спящим на сидении шофером в синей рубахе и пылезащитных очках поверх картуза. Рядом с грузовиком стояла длинная темно-коричневая легковая машина с открытым верхом и разбитым ветровым стеклом. В хвост за ними пристроилось несколько телег и пролеток, на которых прибыла уездная власть. По обе стороны крыльца застыли часовые в одежде, напомнившей Вальки картинки из журнала Нива, там в такие кафтаны, только красного цвета, были наряжены стрельцы. На головах у них были остроконечные, на манер богатырских шлемов, шапки с матерчатыми звездами.
