– О, я это и имела в виду!
В этот момент в кухню входит моя мать, и тетя Мариана ненадолго отвлекается, пытаясь решить, стоит ли перенаправить свой гнев на нее и получить максимальное удовольствие от бурного проявления собственного раздражения или же лучше продолжить наблюдения за моим бесстрастным лицом и проявлениями моего чувства юмора – признаю, оно у меня своеобразное, – что обычно приводит ее в замешательство и не сулит победы в бескровной, но самой настоящей словесной войне. Естественно, она выбирает мою мать. Ведь если бы тете нужно было выбирать между двумя банками, она бы предпочла банк с более высоким процентом прибыли с капитала и фиксированными сроками – тут двух мнений быть не может.
– Эла! – кричит старая крыса моей матери. – Можно спросить, где ты была?
Не слишком церемонясь, я забираю у нее бутылку ликера и ставлю на полку над холодильником. Тетя Мариана следит за мной мрачным взглядом, поскольку знает, что добраться туда можно, только если встать на стул, а она на это не способна, поэтому ей придется просить кого-нибудь достать бутылку и признаться, что хочется пропустить стаканчик, а это не останется незамеченным.
– Мне нужно было сделать покупки, Мари, ты ведь знаешь, что Гадор вернулась домой. Девочку надо кормить. А она любит поесть. Ты бы видела ее пухлые щечки… – Мать начинает выгружать из пакета фрукты, затем молоко, замороженные овощи и завернутое в полиэтилен мясо, которое ей наверняка дала Кармина.
– Отправь ее обратно к мужу. – Рассерженная тетя судорожно хватается за бокал, в котором еще остался ликер, как за перила, вероятно, полагая, что рухнет в пропасть, если его отпустит. – Кандела, у тебя еще остались оливки, фаршированные анчоусами? Я убеждена, тебе следует выставить Гадор на улицу, чтобы она как-то уладила свои проблемы с мужем… А ты не вмешивайся.
Я достаю оливки, которые плавают в жидкости, покрытой темно-зеленой пленкой. Слив жидкость, я оставляю большую часть бактериального налета на оливках и выкладываю их, затем украшаю сверху кусочками красного перца, чтобы замаскировать остатки плесени.
– Я не могу ее выгнать, Мари. Из-за девочки, из-за всего… – Разговаривая, мать сортирует продукты и кладет их на полку холодильника или убирает в морозилку. – Она моя дочь. Она беременна. А Виктор, ее муж…
– Мама, – прерываю я ее, потому что не хочу, чтобы она открывала тете-ведьме интимные секреты моей сестры. Я ей делаю знаки глазами за спиной у тети Марианы, но, похоже, мама ничего не замечает.
– Мне никогда не нравился ее муженек, – продолжает болтать моя мать, хотя, к счастью, она не собирается раскрывать секреты. – Боже, боже… Знаешь, я никогда не хотела, чтобы она за него выходила. Я ее предупреждала. Она была очень молодой, плохо его знала…
– Мама, насколько я помню, ты ее ни о чем не предупреждала. Ты немного колебалась, когда она тебе сообщила, что выходит замуж, но потом решила, что это неплохой способ избавиться от одной из нас. Ты ни слова не сказала против.
Я так волнуюсь из-за Гадор, что чувствую, как где-то в глубине, у меня в животе, зарождается агрессивность, она поднимается по грудной клетке к горлу, пока не вырывается из глаз, носа, ушей и рта. Даже проникает сквозь чертовы очки.
Я безуспешно стараюсь обрести хладнокровие. Да и к чему терять голову, обрекая себя на уныние, безрассудство или преступление? Но хладнокровие как море, – оно перед тобой, ты его видишь, касаешься его, но не можешь принести домой.
– В общем, было ясно, что она вернется. – Старая обезьяна стала играть на стороне моей матери, решив, что это ей выгоднее, ведь это способ излить на других свою дневную порцию желчи. – Дочери никогда не обращают внимание на советы матерей. Если им говорят не выходить замуж, они это делают, а если советуют, им уже не хочется.
– Неужели? – Я сажусь рядом с ней и наблюдаю за мамой, которая продолжает заниматься своими делами. – А ты откуда знаешь? Ведь у тебя никогда не было детей.
Мариану этим не проймешь; она рада, что не попала в ловушку материнства, и, как подросток, у которого мало достоверных знаний, только начинает постигать жизнь.
– Ты права. Что я знаю о таких вещах? – говорит она, проявляя поразительное благоразумие. – Я только делаю выводы, наблюдая за вашей бедной матерью.
Мне неприятно слушать, как тетя выражает сочувствие моей матери, поскольку считаю, что так старая сорока проявляет тщеславие и самодовольство, и потом, не думаю, что моя мама – как бы несчастна она ни была – нуждается в том, чтобы кто-либо жалел ее.
Я готовлюсь ответить тете как можно более спокойным тоном. У меня достаточно причин для раздражения: предменструальный синдром, который обостряется из-за мании преследования, грозящей перейти в паранойю; тетя Мариана, которая меня всегда раздражает. Я быстро отказываюсь от стремления к бесстрастию и совсем забываю, что дом, где мы живем, принадлежит ей, и только ей, и она может всех нас выгнать на улицу, если я вытащу ее из хрупкой, старческой скорлупы.
Моя мать всегда обожала эту огромную, просторную квартиру, которую после замужества она щедро украсила несметным количеством статуэток и керамическими цветными тарелками. Она довольна, что мы живем в центре. В центре чего?
Я уже собираюсь открыть рот, но в кухню заходит моя сестра Исабель. Бели – любимица тети Марианы. Она единственная может себе позволить говорить тете то, что все остальные о ней думают, но не смеют выразить словами.
– Привет, тетя Мари, как дела? – говорит Бели, целуя мать. – Привет, мамочка.
– Ф-ф… – отвечает Мариана.
– Что означает это «ф-ф»?
– Что я скоро умру, если не случится чего-то непредвиденного. И тогда вы будете счастливы и сможете получить мое наследство. – Она подставляет для поцелуя свою покрасневшую от алкоголя щеку.
– Ты преувеличиваешь, тетушка.
– Преувеличиваю? – Она кладет руку на грудь или, вернее, на то место, где всегда прячет свой кошелек. – Конечно, легко насмехаться над всем, когда тебе, Бели, только семнадцать лет и у тебя один ветер в голове. Уверяю тебя, это очень просто.
Тем временем мама, развив бурную деятельность, снует по кухне. Моет зеленую фасоль и укладывает ее в миску рядом с раковиной. Кипятит огромную кастрюлю с водой, предварительно положив туда кости от окорока. Но не включает вытяжку над плитой, а открывает окно, и кажется, что уличный шум подключается к нашему разговору, как будто он тоже является членом семьи.
Когда Бели была маленькой, мама ее наказывала за каждую шалость. Мы – другие ее сестры – были уже взрослыми и, как могли, старались ее защитить.
– Слушай, оставь девочку в покое, – велела Кармина, когда Бели сделала дырку в диванной подушке и спрятала туда колбасу и сыр на случай, если проголодается после полуночи. Моя старшая сестра возмущенно смотрела на маму, которая шлепала Бели по попе. – Прекрати, ты травмируешь ее психику! – кричала Кармина, которая недавно узнала эти слова.
