Тьери окинул взглядом кабинет, и хотя он знал, что имеет в виду Янн под «чистыми контурами» и «ар-деко», ему нравились красные бархатные шторы на окнах, ряды темного дерева книжных полок вдоль стен и даже отстающие белые с золотом обои. В таком месте, представлялось ему, можно целый день с удовольствием работать. Оазис среди дешевых неинтересных зданий университетского кампуса.
– Где будем искать? – спросил он, отводя глаза от святого Франциска и стыдясь совершённого греха – нарушения закона. Ему было холодно, хотелось быстрее найти документы и убраться отсюда.
– Ну, лучше всего будет в ящике для папок, там должна быть одна с надписью… хм… «Стипендия Дюма»? А ты как думаешь?
– Да как угодно!
Тьери подошел к книжным полкам, под которыми были смонтированы ящики. Открыв дверцы одного из них, он увидел, что там снова книги. Янн подошел и открыл дверцы рядом – на полках были аккуратно сложены бумага и офисные принадлежности. Они подошли к третьим дверцам и открыли их – Янн присвистнул.
– Бинго! – прошептал он, увидев ящики с папками, напомнившие им о цели поиска и о том, что они нарушают закон.
Выдвинув верхний, Янн увидел, что папки сложены по алфавиту. Быстро их пролистав, он нашел одну с грифом «Дюма» и встал, открыв ее, чтобы и ему, и Тьери было видно. Янн держал папку, Тьери листал страницы.
– Вот наши заявления. Вот мое и сразу твое. А это… Гарриг?
– Не волнуйся, у нее ни единого шанса. Ты слышал, как она на занятиях выступает?
Тьери облегченно выдохнул.
– Да, ты прав. Но вообще-то, она умна. И с виду ничего себе, как по-твоему? Ну вот если ее одеть по-современному, накрасить и очки снять.
Янн недоуменно уставился на друга:
– Ты что, журнала Elle начитался? – Раздраженный болтовней Тьери, он нетерпеливо взял следующее заявление. – А, Клод. Без шансов. Оценки у него похуже наших, и он нелюдим. Черт побери, тут ничего нет о победителе!
– Значит, так тому и быть, пошли отсюда, – сказал Тьери, беря папки и засовывая их обратно в стол. – Мне что-то захотелось оказаться где-нибудь подальше.
Он обернулся к Франциску. Святой из Умбрии смотрел на него со стены и улыбался.
– Нет. Еще у него на столе посмотрим. Он мог где-нибудь записать имя.
Янн пошел к столу. Тьери, вздохнув, направился следом.
– Я тогда посижу, пока ты ищешь, – сказал он. Подойдя, он остановился, поняв, что чего-то не хватает. – А где его кресло? – спросил Тьери, обойдя вокруг стола. – Может, он работает на современном эргономичном табурете?
Янн засмеялся. В руках у него была папка без этикетки, лежавшая на столе.
– Трудно себе представить, чтобы Мут закупался в «Икее»!
Тьери ахнул и, отпрыгнув, налетел на мраморный столик, отчего ваза на нем покачнулась и стала падать. Янн бросил папку и успел подхватить вазу, крикнув:
– Тьери, merde![4]
Он решил, что эта ваза ар-нуво из… из Нанси? Попытался вспомнить художника-стеклодува на рубеже веков, работы которого покупала мать для очень, очень богатых клиентов, но это оказалось нелегко. Те вазы всегда были темные, из дымчатого стекла с оттенками зеленого, коричневого и оранжевого, с цветами и побегами, ползущими вверх по стенкам.
– Иисус, Мария и Иосиф! – завопил Тьери.
– Тише, ты! Они тебя все равно не услышат посреди города!
Тьери резко отвернулся от Янна к стене, навалившись локтем на стол и издавая нечленораздельные звуки.
– Эй! – окликнул его Янн, наконец встревожившись. Похлопал приятеля по плечу. – Ладно, пойдем уже.
Тьери не двинулся с места, но медленно протянул руку за спину, показывая на пол позади стола. Янн посмотрел в ту сторону.
– О-о-о! – На полу, позади стола, навзничь лежал дуайен. Глаза его были открыты. Рядом валялось перевернутое кресло. – Бежим!
Тьери обернулся, заставил себя взглянуть на тело Мута, потом перевел глаза на друга.
– Янн, нельзя же его так оставлять!
Янн потянул Тьери за свитер.
– Нельзя, чтобы нас тут поймали! Мы сюда проникли незаконно, да и куда будем звонить? Он мертв! Наверняка сердечный приступ.
– Давай хоть «Скорую» по дороге вызовем! – взмолился Тьери, доставая телефон. Янн поймал его за руку.
– Его утром найдут! Давай быстро отсюда!
– Анонимно можно позвонить, – возразил Тьери.
Янн взял Тьери за плечи, повернул к себе, посмотрел ему в глаза.
– Возьми себя в руки. Старому хрычу уже ничем не помочь. Надо о себе подумать и быстро отсюда исчезнуть. Утром его найдет уборщица. Давай идем.
Тьери посмотрел на друга – аргументы Янна его убедили. Если их найдут в кабинете Мута, никому из них стипендии не видать, да и из университета наверняка вышибут. И окажется он учителем французского где-нибудь на рабочей окраине Марселя, как его отец.
Он снова посмотрел на дуайена, ужаснувшись его открытым глазам. Этот взгляд Тьери Маршив запомнит на всю оставшуюся жизнь. Через тридцать лет, когда он сам окажется главой теологического факультета маленького американского колледжа, его четырехлетняя дочь сорвется с качелей, и на две или три секунды ее пустые глаза будут таращиться в огромное чистое небо, пока она не переведет дыхание, а Тьери, уже на грани обморока, разразится слезами облегчения. И еще раз он увидит такие глаза у одного слишком худого и слишком нервного коллеги, который после ежедневной пробежки по кампусу свалится с инфарктом в кабинете у Тьери.
– Пойдем отсюда, – сказал он тихо.
По дороге к двери Тьери еще раз украдкой оглянулся на картину и понял, почему она ему так нравится: святой Франциск улыбался, наклоняясь и будто разговаривая с птицами, а не проповедуя им. Над ними раскинул ветви большой дуб, защищая святого и его друзей; фон был испещрен яркими полевыми цветами. Янн вздохнул, придерживая дверь и пропуская друга.
– Галле, – шепнул он, досадуя, что Тьери так понравился этот кич девятнадцатого столетия.
– Что?
– Я про вазу, которую спас от гибели. Это работа Эмиля Галле.
Тьери не ответил. Он страшно удивился тому, что друг может говорить о вазе, когда дуайен факультета теологии лежит здесь без дыхания.
А в папке, оброненной Янном, было указано – о чем не знали друзья – имя лауреата стипендии Дюма.
Глава 4. В каждой работе…
Дождь заладил с раннего утра и лил, не ослабевая. Из кухонного окна было видно, как он лупит по растениям во дворике. В Провансе уже несколько месяцев не шли дожди – Полик не мог вспомнить, когда был последний, – и сейчас погода компенсировала упущенное время. По радио объявили, что жителей деревни в Верхнем Провансе эвакуировали из-за опасности наводнения. Он вспомнил гравийную дорожку, ведущую к ферме родителей возле Ансуи, в южном Любероне – от наводнения далеко, но после таких вот дождей она тоже превратится в болото. Купленный им «Рейнджровер» в эти дни окупался: уже не надо парковаться на шоссе за триста метров от каменного дома родителей, а на полноприводной машине можно проехать на самые дальние виноградники отца и его жены Элен. Хотя отец, ему уже под восемьдесят, предпочитал ходить пешком.
«Буду ходить, пока смогу», – бурчал он в ответ на предложение подвезти. Но Полик подозревал, что у отца на самом деле другие мотивы: недавно Альсест Полик нашел в междурядье виноградника римскую монету и был теперь одержим идеей найти еще. Эту монету он показывал всем, кто появлялся в доме, – от родственников до служителя электрической компании, пришедшего снимать показания счетчика. Хотя надпись стерлась, Альсест был совершенно уверен, что бюст, явно различимый, изображал Адриана: бородатый, с длинным орлиным носом, одетый в тогу и лавровый венок. Отец стал, как показалось Полику, в одну ночь фанатичным любителем истории и заставлял Бруно возить себя в Экс (родители в «la grand ville»[5] сами ездить не любили), чтобы брать в библиотеке книги по римской истории.
– Папа! – простонала Лея, опуская на руки белокурую головку.
Бруно Полик обернулся к дочери.
– Сольфеджио! Сольфеджио! – заговорила она. – Терпеть его не могу. Зачем нас заставляют? Я и так умею читать ноты!
Она подняла голову и отпихнула от себя тетради. Они поехали по полированному сосновому столу и упали на пол. Полик отошел от окна, приблизился к дочери, обнял ее.
– Ты же знаешь: чтобы попасть в Экс в консерваторию, нужно прослушать все курсы нотной грамоты, хотя ты ее уже знаешь. – Дочь не ответила, и Полик добавил: – Лея, ты любишь петь, но в каждой работе, как ты ее ни люби, есть обязанности, которые тебе делать не нравится. Но чтобы работа получалась как следует, приходится иногда… – Он поискал нужное выражение, но нашел только одно: – Изрядно попотеть.
Он находил излишне трудные, но обязательные занятия теорией музыки скорее вредными, чем полезными. Идеальный способ убить в ребенке любовь к музыке, сказала однажды Элен. Если бы его, сына люберонских крестьян, заставили проходить тот же курс сольфеджио, который проходит его маленькая дочка, он бы навеки оперу разлюбил. Лея любит петь – почему ей нельзя просто петь, а теорией заняться, когда станет старше?
