Она всхлипнула и потянулась к нему, как ребёнок.
– Товарищ Реннард, я… Я так виновата… Простите…
– Виновата, – согласился Николас. – Прощаю.
Фрайманн шагнул вперёд.
Каэла вздрогнула и прижалась к Николасу.
– Боишься товарища Фрайманна? – спросил тот со вздохом. – Не надо. Он тебе ничего плохого не сделает… – и вонзил ей в плечо иглу с ядом.
Смерть наступила мгновенно.
– Всё, – сказал Николас, снимая с плеч мёртвой свой китель. – Ясно.
– Она покончила с собой до того, как её успели допросить, – сказал Фрайманн.
– Да. Капсулу с ядом прятала в ноздре, поэтому её не нашли даже при тщательном досмотре. Зацепок нет, дело повисло и будет спущено на тормозах… С-стерлядь, – Николас застегнул последнюю пуговицу и сплюнул. – Выродок.
Обратно шли в молчании. «Я опять убил человека, – думал Николас, – и я ничего не чувствую. Я сошёл с ума? Или наоборот? А почему я должен чувствовать, если я собираюсь действовать? Я найду Питера Смита. Это не его настоящее имя, но я всё равно его найду, это не так сложно… А ведь кое в чём он не врал: он на самом деле сотрудник спецслужб. Я не могу провалить Стерлядь, но я могу устранить одного из его людей – аккуратно и тихо, как будто случайно. Любой может допустить оплошность, и первая же оплошность Питера станет для него последней. Я нахожу, что он опасен. Слишком хорошо умеет втираться в доверие. Он сказал, что я готовлю покушение на товарища Кейнса?.. Чёрт их знает, может, именно этим Стерлядь и занимается. А начал с меня».
Выйдя за ворота тюрьмы, Николас остановился и запрокинул голову.
В белом небе кружили птицы. Цвет облаков над морем становился темнее, и Николас подумал, что днём будет шторм.
Его водитель торопливо докурил и бросил бычок в урну. Николас почувствовал на себе тёмный, давящий взгляд Фрайманна и заставил себя встретить его прямо.
– Джонс, – сказал он Чёрному Кулаку, – старшая. Она, должно быть, в ужасном состоянии. Её нужно отправить в госпиталь… Закрытый госпиталь.
– Грей-Рок, – ответил Фрайманн. – Сегодня же вечером.
«Вот и всё, – подумал Николас. – Жили в Плутоний-Сити добропорядочные граждане Джонсы, работали на почётной и ответственной работе, наверняка пользовались уважением соседей. Теперь дети мертвы, обезумевшая мать заперта в госпитале Грей-Рок – и нет больше Джонсов. А кто виноват? Стерлядь. И этого-то выродка мы бережём как зеницу ока именно потому, что видим его насквозь. Как сказал товарищ Кейнс? “Раскрытый шпион – это подарок, а раскрытый руководитель сети – сокровище”».
Чёрный Кулак шёл к машине. Глядя в его спину, широкую, обтянутую тусклой кожей плаща, Николас вспомнил, что так и не поблагодарил его.
– Товарищ Фрайманн, – окликнул он тихо.
Тот обернулся.
– Вчера вы спасли мне жизнь. Спасибо.
Фрайманн поднял подбородок.
– Охрана членов Народного правительства – первоочередная задача бойцов Отдельного батальона, – отчеканил он.
Николас позволил себе усмехнуться.
– Вы всегда отвечаете по уставу?
– Если нет других указаний.
– А если есть?
Фрайманн подумал. Николас поймал себя на том, что ему нравится видеть комбата озадаченным.
– Хорошо, что я был рядом, товарищ начупр, – сказал наконец тот. – Могло выйти хуже. И ещё одно. Джонсы должны были регулярно проходить медкомиссию. Куда смотрел психолог? Это по меньшей мере преступная халатность. Считаю, его нужно отстранить от должности и проверить.
«Не такая уж ты железяка, каким прикидываешься», – подумал Николас и ответил:
– Вы правы.
Машина поднялась над тюремной оградой, над чахлыми рощицами, которые отгораживали специзолятор от жилых кварталов, над выгнутым, как кошачья спина, мостом монорельса, и вдалеке, в просветах между небоскрёбами финансового центра Плутоний-Сити, Николас увидел море.
Начинался шторм.
В месяц между августом и сентябрём…
В нашем году четыреста суток, поэтому в календарь добавлен тринадцатый месяц. Он так и называется – циа. Циа – месяц штормов. Океаны охватывает безумие. Они вздымаются клокочущими горами, пенными гривами, поднимают со дна концентрированную ядовитую соль и пытаются разъесть, поглотить сушу. То там, то здесь водная гладь проваливается водоворотами. Рыбаки сидят дома, чинят снасть и смотрят сериалы. День-деньской льёт дождь, порывы ветра выворачивают деревья с корнями, из-за постоянного грома на улице невозможно разговаривать, а молнии так часты, что бьют, не выбирая места.
Из Красных Песков в Лорану над заливом идёт монорельс. Ездить в нём в бурю – то ещё приключение. Это вопрос веры: либо ты веришь в надёжность вагона и путей – и тогда едешь, либо не веришь – и тогда лучше выбрать другой путь, долгий и неудобный, потому что иначе тебе придётся пережить самые страшные часы в своей жизни. Внизу неистовствуют морские валы, вверху бесится и ярится небо, пронзённое смертоносным светом, ты чувствуешь, как вагон качается от ветра, и видишь, как отклоняется в сторону сам монорельс. Всё это совершенно безопасно, дорогу окружает силовое поле, монорельс ходит так уже много лет, но глубинные человеческие инстинкты оказываются сильнее разума. Многих в пути начинает душить ужас. Компания-собственник не оплачивает страховку тем, кто получил психическую травму от такого путешествия. Есть другой, тихий путь по берегу. Все пассажиры предупреждены. Они сами решили отправиться в сердце бури.
Путь, на который мы ступили, очень похож на этот. Либо ты безусловно веришь в себя – и тогда делаешь революцию, либо не веришь – и тогда тебе лучше быть где-нибудь в другом месте.
В месяц между августом и сентябрём я вновь встретил Джелли…
Хотя начать следовало бы не с него.
После смерти императора Двенадцать Тысяч перестали праздновать День Победы. Его заменили каким-то мутным «днём согласия», дату которого так никто и не запомнил и который никто, кроме либеральных журналистов, не праздновал. Но ещё несколько лет в школьных учебниках оставалась фотография, а на уроках показывали кинохронику: Роэн Тикуан принимает капитуляцию Манты. Я был слишком мал, чтобы помнить Империю, но пока я рос и взрослел, всё вокруг дышало живой памятью о ней – медленно, медленно угасавшей… Для человечества память об эпохе Тикуана стала чем-то подобным фантомной боли: из сознания уже стёрлось, но тело всё ещё помнит, что это такое – быть единым целым.
А фотография, кажется, стала самым сильным художественным впечатлением в моей жизни.
Позже я узнал, что она несколько лет входила в сотню лучших фотографий в истории человечества. Так что дело не в моём дурном вкусе. Первое место принадлежало фотографии Земли из космоса: колыбель человечества, навеки потерянная нами, она возглавляла этот список – бело-голубая планета в пелерине облаков, полуосвещённая тем первым, древним, нашим родным Солнцем.
На второй фотографии Роэн Тикуан принимал капитуляцию Манты.
Доктор как-то рассказывал, что все психи с бредом величия тогда называли себя Тикуанами. Роэн узурпировал власть, наголову разбил Манту и стал Императором Человечества, первым и единственным. Во всей истории не было ему равных.
Кажется, я разглядывал фотографию часами.
Мне не исполнилось ещё и десяти. У меня подводило живот, когда я заставлял себя смотреть на «этих», на врагов. Я испытывал свою храбрость, переводя взгляд с левой стороны фотографии на правую. Они были страшны и опасны даже двухмерными, даже отделённые от меня десятилетиями времени и миллиардами километров пространства, даже раздавленные кованым каблуком Тикуана.
А ещё они были уродливы. Старые, лысые, они стояли, сгорбившись, а один наклонялся к самому столу, чтобы поставить подпись. Они все были почему-то в светлой одежде – белых рубашках, светлых штатских брюках. Мне, ребёнку, это казалось странным. Враг должен был выглядеть страшнее. Свирепее. Но именно в мирном и безобидном виде этих людей крылся истинный, запредельный ужас.
Потому что людьми они не были.
Председатель Верховного Совета Манты, председатель Комитета коррекции, председатель ещё чего-то… Стодвадцатилетние мантийские геронтократы. Я знал, что мантийцы отличаются от людей, ещё не знал, чем именно, но это различие вместе отталкивало и завораживало, как вид гигантского насекомого или кишечнополостного, – нечто омерзительное, но вызывающее жгучее любопытство.
А напротив стояли «наши» – молодые, красивые, подтянутые, с горделивой осанкой, император в чёрном мундире, адмирал космофлота Александр Гривко в тёмно-синем, генерал-лейтенант Стэнли Левин в тёмно-зелёном, и горели на тёмной ткани парадной формы золотые канты, золотые пуговицы, золотые погоны. Эти герои победили в тяжкой, кровопролитной войне. Они стояли перед побеждённым врагом и ожидали, когда враг подтвердит своё поражение. Они смотрели на врага с презрением, вздёрнув головы, из-под полуопущенных век. Сердце моё замирало и сладко ныло… И уже хотелось стоять в железном строю, вот так же гордо подняв подбородок, застыв по стойке «смирно». И чтобы вдоль строя шагал император, молодой и красивый.
