— Эй, Лариска, иди сюда, хочешь вина?
Ларочка не сочла нужным отвечать, ей еще хотелось получить какие–то витамины от этой поразительной ночной картины, почти не испорченной пьяноватым костерком.
— Эй! — Крикнули опять. И из камышей вышел парень. Незнакомый, как сразу поняла Ларочка. Она не испугалась, хотя поняла, что в парне этом есть угроза. Непонятная, но точно есть. Он забрался на мост и двинулся к ней, такой походкой, что даже в темноте можно было понять, что гнусно улыбается.
— Тебя ведь Лариса зовут?
— Да.
— Ну, это даже теплее. Пойдем. Там вина есть, поговорим. Луна.
Приблизившийся парень, видимо возбужденный рассказами о таинственном прошлом девы Ларочки, сделал почти мгновенное двойное движение, убил пару комаров на щеке и схватил третьеклассницу за руку.
— Пошли!
— Не хочу. — Просто и серьезно сказала Ларочка.
— Пошли, чего кобенишься. — И сильно, грубо потянул.
Непонятно, что показалось Ларочке более отвратительным физическое хамство или это, в общем–то общеупотребительное в здешних окрестностях слово. Она вдруг толкнула его с совсем не детской силой. И он, от неожиданности, перевалился спиной через перила, и молча, шлепнулся в реку.
3
Город Гродно от других белорусских городов отличался тем, что во время войны его и наши сдали немцам практически без боя, и получили обратно не штурмуя, поэтому он сохранил большую часть своего исторического вида.
Приземистый замок Стефана Батория на правом, высоком берегу Немана, несколько частично действующих костелов, сеть узких улочек старинной застройки, с крохотными магазинчиками и ресторанчиками. Несомненным культурным центром города был Дом Офицеров, двухэтажный особняк до такой степени увитый плющом, что напоминал лежащую овцу. В пристроенном у него в тылу концертном зале проходили главные гастрольные концерты, к нему же был прилеплен и специальный гимнастический зал для всемирно знаменитой гимнастки Ольги Корбут. Ларочка записалась сразу в пять кружков имевшихся в Доме. Музыка, лепка, театральный, кулинарный, исторический и еще хор.
Училась она отлично, пересадка ее ученического организма из одной школьной почвы в другую (что иной раз ломает слабые характеры) прошла для нее безболезненно. Она умудрялась быть одновременно и формальным и неформальным лидером. Активно включалась во все официальные акции — макулатура, металлолом — и всегда оказывалась среди передовиков, при этом даже у самых закоренелых неформалов не возникало желания отлупить ее после школы портфелями. И для них она оказывалась как бы своя. Когда пришло время вступать в пионеры, она не просто вступила, но скоро стала членом совета дружины с явными председательскими перспективами.
Каждое лето отправлялась Ларочка в пионерский лагерь. Детям обычно там не нравится, ей нравилось. Особенно во время праздников. Кутерьма, горн, ночные костры, песни в обнимку, слезы, восхищение наступающим будущим.
Лагерь «Румлево» располагался на огромном, густо поросшем соснами холме, изрытом кротами. Повседневная жизнь там была, конечно, вяловата. Пионервожатые крутили между собой полускрытые романы и почти открыто исповедовали портвейн. Пионеры, предоставленные сами себе зевали в беседках, скучно глядя на одинокий волейбольный мяч, валявшийся под дырявой, провисшей почти до земли сеткой. Отдельные личности охотились за земляникой или бабочками. Ларочка им даже завидовала немного, их посвященности и увлеченности, но чувствовала отвращение к столь немасштабной работе.
Лагерь преображался в последние три дня каждой смены, когда начиналась подготовка к «Большой эстафете». Многоэтапное соревнование: прыжки, метание, плавание, шахматы, бег, волейбол, городки и все что только можно придумать. Причем, суть замысла была в том, что соревновались не отряды, первый, второй, пятый, где победителя определяло бы простое преимущество в возрасте, а «цветные» команды, «нарезанные» по кусочку из каждого отряда. «Красные», «синие», «желтые», «белые».
Ларочка каждый год, и на все три смены становилась членом своего штаба, и всегда это были «красные». Она знала, как расставить людей. Лучше всех представляла кто «у нее» прыгун, кто бегун, а кому лучше сесть за шахматную доску, или согнуться в тире. Сначала с ней пытались спорить и ставить на место, как девчонку, но, она умела перекричать и настоять на своем, и, поскольку она всегда потом выигрывала и с большим отрывом, ее уже со второй смены делали начальником штаба.
Ларочка не могла бы объяснить, что с ней происходит, когда происходит это разделение на «своих» и «чужих». На «красных» и прочих. Важность победы для своих вдруг становилась для нее какой–то огромной, даже безусловной ценностью, и она на многое была готова. Да, на все. Почему–то с момента распределения ребят на команды, все «не красные» становились для нее совсем чужими, как бы выведенными из под действия общего дружеского закона. Не рассуждая, она готова была умереть за «красных». За своих.
Вот она — совершенно оформившаяся семиклассница. В обтягивающей майке, и синих трениках тоже все как надо обтягивающих, с двумя решительными хвостами на голове, быстрым зеленым взглядом, она, конечно, ощущала постоянно сочащееся в ее сторону мужское внимание. Завхоз и шофер лагерной продуктовой машины так те просто прицокивали языком при ее появлении, и произносили уже почти недвусмысленные двусмысленности, но Ларочка воспринимала эти «знаки внимания» с редкостным хладнокровием. Не оскорблялась ханжески, мол, как им не стыдно. Расценивала как все же отличие, но не заслуживающее какой–то реакции.
Между тем, ее быстрые зеленые глаза обречены были на ком–то остановиться. И только к третьему заезду «случилось». Уже с первого дня заезда, она почувствовала, что стремится оказаться рядом с мальчиком по имени Женя. Чем–то особенно выделялся? Да, в общем–то, нет. Длинный, с чуть наклоненной вперед наивной головой. У него была кличка Лапоть, из–за походки. Нога выросла непропорционально быстро, как это случается сплошь и рядом, нужен был семикласснику сорок четвертый.
«Пойдем собирать одуванчики?»
«Пойдем!»
«Сыграем в настольный теннис?»
«Сыграем».
Он всегда односложно соглашался на все, что она ему ни предлагала, и выполнял ровно столько, сколько от него требовалось данным соглашением.
Естественно, Ларочка ждала чего–то сверх. Пройдя свою часть пути, она интуитивно рассчитывала на продолжение, может быть, даже и не конкретизируя для себя каким ему быть. Целоваться они будут, или что–то там еще… Женя оставался неподвижен. Даже когда бродил по берегу реки, нырял, или лупил ракеткой по пластмассовому мячику.
Ларочка досадовала, но не слишком, потому что таким своим поведением Женя ничего вроде бы не портил, возможность продолжения все время сохранялась, тем более, что впереди расстилались почти бесконечные солнечные просторы лагерного августа.
Но несчастье пришло из под земли. Во время одной из меланхолических прогулок зачем–то понадобилось Жене залезть рукою в кротовью нору, и его цапнул за палец рассерженный зверек. Когда об этом узнала медсестра, она почему–то пришла в ужас, и велела везти Женю в город, делать прививку от столбняка и бешенства. Оказалось так же, что от бешенства нужно сделать целых тридцать прививок, и все в живот. Женю каждый день после обеда усаживали в продуктовую машину и везли Гродно, и возвращали лишь к вечеру на ней же.
И без того вялотекущий роман превратился вообще в дым. Ларочка с Женей могли только видеться мельком за завтраком и за ужином.
И вот очередная «эстафета».
Накануне старший пионервожатый Леонид с удивительной фамилией Желудок — ударение на последнем слоге — предложил Ларочке как начальнику штаба своей команды прогуляться вечером. «Надо обсудить, как все чтобы прошло завтра».
Ларочка сказала, что надо собрать всех начальников для такого дела. Сказала так не только из чувства справедливости, но и из любви к атмосфере штабных посиделок, когда ребята деловито покуривают, чертят какие–то схемы на столе, лихорадочно светит лампочка под потолком палатки, вершится лагерная история…
Леонид лениво объяснил, что с этими «оболтусами» он уже обмолвился, а с ней он бы хотел заняться отдельно, поскольку чувствует особую ответственность за ее «красных».
Ларочка согласилась, ради «своих» она была готова на многое. Ее не слишком смутило то, что местом важного разговора был выбрана отдаленная беседка на берегу реки, а временем — «после отбоя».
Светилось зеркало бесшумно бегущей воды, луна присутствовала за кронами сосен, комары то и дело вынуждали к неромантическим телодвижениям. Леонид начал издалека и солидно. Сказал, что уже давно следит за ларочкиной работой, и видит в ней перспективный кадр, собирается продвинуть по рельсам интересной комсомольской работы. С этими словами он положил руку ей на левую часть лифчика. Начальница штаба «красных» осталась в полнейшей неподвижности. Она не могла решить, продолжается ли разговор о ее карьерных возможностях, или это уже начался переход к чему–то другому.
