Когда порядок почти установился, возник руководитель. Он вошел, мягко улыбаясь, в сопровождении двух льнущих к его власти поэтесс. Терпеливо кивнул им несколько раз, дослушивая их угодливый лепет, и отослал в общие ряды.
Лариса направила на него свой невольно инфернальный взор. Потом уже она узнала, что это Владимир Владимирович Либор, выпускник столичного (Минского) института культуры, руководитель здешнего ВИА, чуть ли не лучшего в городе, и по совместительству руководитель литкружка. Он был умеренно росл, гармонично кудряв, обаятелен, и одет вызывающе не по жлобски: фланелевые брюки, мягкий пуловер, мокасины. Лариса с содроганием вспомнила костюм преподавателя истмата, лоснящийся от многократного применения также как и терминология его науки, и всмотрелась в руководителя с усиленным интересом.
Он поздравил всех с началом нового сезона. Поприветствовал старых своих студийцев, улыбнулся новым, и выразил надежду, что они порадуют «всех нас», талантливыми стихами.
Лариса пыталась понять, обратил он внимание на нее или нет. Делает вид, что нет. Явная игра. Она выделяется среди этих озабоченных непонятно чем девчушек с блокнотами, как черная лебедь в стае серых уток. Тут даже селезни серы.
Владимир Владимирович продолжал говорить, кажется, шутил, ему отвечали понимающим смехом. Поэтессы, те, что из свиты и две еще другие возбужденно грызли изнутри губы, и раздували ноздри и глуповато улыбались, их возбуждало лениво–интеллигентное говорение руководителя. Лариса рассмотрела каждую из них, и даже сквозь затемненные стекла определила — не соперницы.
— Ну, что же, коллеги, давайте познакомимся с нашими новыми… м-м, коллегами.
Лариса напряглась. Сейчас придется вставать, в сидячем положении она чувствовала себя на высоте, а вот стоя… во–первых — поза! Нагловато отставить богатую туфлю и предъявить бедро во всей его замечательности, или отвечать по–школьному, вытянувшись во весь гордый рост, со сжатыми коленками? Поправлять ли водолазку, она всегда чуть собирается на животе, или лучше позволить себе эту небрежность?
Тем, что у нее нет с собой никаких тетрадок ни с какими стихами, она не была смущена нисколько. Спросят, сплетется само собой какое–нибудь объяснение.
Новички вставали по очереди, представлялись. Кто–то бормотал под нос два слова, и садился, кто–то «преподносил себя» оригинальным речевым поворотом, а то и четверостишием.
Лариса тут же клеила им клички. Девица в круглых очках и двумя огромными передними резцами, которые не укрыть даже специальным усилием верхней губы — «Заяц». Две тихо восторженные в адрес руководителя подружки — «Лисички». Чтобы не продолжать лесную линию, хлопца с широким, в непонятных шрамах лицом, она назвала «Ромштекс».
Встал приземистый, в черном свитере парень–мужчина. Из выреза торчала бледная шея, с большой квадратной головой похожей на совиную. Большие, круглые глаза, белые круги вокруг глаз. Он сказал, что работает на стройке, но что для него стихи «это очень серьезно», и почувствовался укор в адрес остальных, как бы заподозренных, что их сочинения — баловство.
«Прораб», сказала себе Лариса и отвернулась. Ей казалось, что он в каком–то смысле ее передразнивает — бледные круги вокруг глаз, как будто недавно тоже носил черные очки.
Владимир Владимирович был любезен с каждым, могло показаться, что он просто осчастливлен явлением нового таланта. Даже если он не из недр пединститута, а со стройки.
Лариса была довольна тем, как она встала, ее взбодрило явное неодобрение со стороны «Лисичек», они своим животным нюхом сразу учуяли большую опасность для себя со стороны загадочной дылды с драпированным взглядом. Владимир Владимирович и ей уделил порцию своей любезности, как и всем, но Лариса была убеждена, что улыбка и мягкая речь, обращенные к ней, имели отдельный, специальный характер. Интересуетесь поэзией? Оставайтесь.
После представления должно было начаться настоящее знакомство. То есть, чтение стихов. С немедленным их разоблачением путем перекрестной и безжалостной оценки. Тут уж было не до любезностей. Ларисе эта процедура показалась очень странной. Было видно, что каждый куплетист выставляет на всеобщее глумление что–то очень заветное, и очень страдает, когда ему говорят жестокую правду об этом заветном. До жуткого покраснения, до внезапного пота на лбу, до дрожания губ. Зачем это самоистязание? Все равно, если бы на собрании самураев все по очереди вспарывали себе животы, а собравшиеся копались в вывернутых внутренностях порицая ненормальный их размер, ощупывая скользкие от крови рифмы. Впрочем, Ларисе не могло придти в голову это сравнение, она мало знала о нравах самураев.
Пожалуй, только один смысл был в этом авторском всетерпении — каждый в свою очередь, превращался из жертвы в палача. И уж тут отыгрывался по полной.
Девушка «заяц», после «знакомства» с собратьями по цеху, сидела в обморочном состоянии, зажмурив за толстыми стеклами испуганные глаза. «Ромштекс» превратился в бифштекс с кровью, и шумно, мстительно дышал.
«Лисички» были из завсегдатаев, они схитрили, сказав, что отдали уже стихи прямо Владимиру Владимировичу, потому что их «надо читать глазами».
Руководитель кивнул, чем вызвал укол ревности в Ларисе. Оказывается, у этих шустрых сучек есть связь с красавцем в пуловере, которой она сама никогда не сможет воспользоваться. Она не успела углубиться в эту неприятную тему — встал «прораб».
Он стал читать не сразу, он обвел присутствующих тяжелым, как бы предупреждающим взглядом. Ему было лет двадцать пять, он по возрасту мало уступал самому руководителю, и по движениям его было видно, что на плечах его квадратной фигуры осел уже немалый жизненный опыт. Он тут же подтвердил это впечатление. Голосом негромким, но напряженным, готовым вот–вот прекратиться, он поведал, что стихи, которые он сейчас прочтет, это не просто стихи.
— То есть? — Вежливо поинтересовался Владимир Владимирович.
«Прораб» сказал, что «они» плод «тяжелых и страшных раздумий», ибо совсем недавно он, Валерий Принеманский «осиротел».
— У вас умерли родители?
«Прораб» едва заметно, но совершенно презрительно улыбнулся в ответ на это замечание предельно благополучного в этой жизни руководителя.
— У меня погибли жена и дочь и при родах месяц назад. От потери крови. Я потерял все, что у меня было.
Владимир Владимирович понимающе покачал головой, но был в его понимании все же какой–то формализм, что–то царапнуло в одном из неведомых изгибов души Ларисы ей самой до сих пор неведомых. «Прораб» подвергался невыносимо вежливой экзекуции, как капитан Конев в разговоре о кино.
— Я прочту стихи. Прошу учесть, то, что я сказал. — Надо было понимать, что никакой не может быть критики при таком деле. Еще не запеклась рана.
В душе Ларисы опять что–то царапнуло. И опять как–то по–новому.
«Прораб» стоял довольно далеко от нее. Ларисе захотелось снять очки и рассмотреть несчастного, она вовремя спохватилась, и лишь поправила их. С удивлением обнаружила, что сидящие вокруг, кривят губы и морщат носы. Между рядами проползло никому конкретное не принадлежащее, противное, какое–то голое слово — «мудила». Лариса конечно же сразу поняла к кому оно относится. Она уже сама была готова для себя решить, что не стоило бы «прорабу» выставляться с таким кровопролитным предисловием. Даже как–то неловко за нелепо разоблачившегося человека. Но всеобщая эта ироническая реакция показалась ей несправедливо жестокой. И она начала усиливаться, когда Валерий Принеманский стал произносить свои трагические строки. Ларисе было непонятно почему все так совокупно брезгливы в его адрес. То есть, понятно, человек вышел за рамки принятых здесь норм поведения, но как же ему быть, если у него в жизни случилось такое?! Стихи его… нет, она не могла определить, насколько они хороши, или плохи. Они, в общем, были похожи на то, что читалось до этого. По звуку, по словам, но они резко отличались от всех остальных тем, что за ними стояла подлинная боль. У них у всех этого не было, а у него было, и поэтому они отторгают его, весь этот самодовольный «зверинец», «зайцы», «лисы»…
Закончив чтение «прораб» сел, и стало заметно, что он сидит теперь более отдельно, чем до этого. Вокруг него возник некий вакуум. И он сидел, независимо закинув ногу на ногу, с непроницаемым лицом, со своим высказанным, но не понятым страданием.
Владимир Владимирович совершил ошибку. Ему следовало бы просто двинутся дальше по поэтическим рядам, поднять еще одного новичка, но он счел необходимым сказать несколько слов в адрес только что услышанного. Конечно мягких, конечно, ободряющих, но это вызвало на лицах студийцев отвратительно понимающие улыбочки. Они «понимали» друг друга — душка–руководитель и его секта. Они были благополучно вместе, а «прораб» был трагически один. Да еще с мертвой женой и дочкой.
