Увидев Ларочку, Лион Иванович вскочил со своего стула, чуть ли не опрокинув его, поцеловал «даме» ручку, что ей скорее понравилось, чем смутило, и пододвинул стул. Склонил голову на бок, демонстративно любуясь.
— Вы знаете, милочка, вы вылитая Виктория Владимировна. Вы–ли–та-я!
Капитан кашлянул.
Нина Семеновна стала нервно рыться в своей сумочке, но ничего не могла найти, потому что не знала, что ищет.
Лион Иванович вел себя так, словно ничего особенного не происходит.
— Знаете, — кивок в сторону родителей, — это вас наверно обидит чуть–чуть, но у меня такое впечатление, что Ларочка ваша, как бы это сказать, напрямую что ли родилась от Виктории Владимировны, хотя я понимаю всю бредовость этого соображения. Но что в нашей жизни не бред.
— Я очень люблю бабушку. — Сказала Ларочка казенным голосом. Ей не нравилось, что она ничего не понимает в происходящем.
Нина Семеновна встала и, кисло скривившись заметила, что им пора. Лион Иванович опять вскочил пинаемый бесом галантности, и кинулся было к ручке капитанши, но у него ничего не вышло. Офицер хмуро ушел вслед за своей супругой.
Ларочка демонстративно осталась. Раз родители ей ничего не рассказывают, она имеет право узнавать сама.
— Хочешь мороженого? Или вина? — Веселился Лион Иванович.
— Почему они ушли?
— Им, наверно, не понравилась новость, которую я им сообщил.
Ларочка отпила вина из бокала Нины Семеновны.
— Какую новость?
— На мой взгляд, интересную.
— Какую?
— Виктория Владимировна вышла замуж.
Ларочка осторожно, чтобы не подавиться, отняла бокал от губ.
— Вы зря смотрите так недоверчиво, дитя мое. Это правда.
— Я не ваше дитя.
— И, слава Богу.
— Продолжайте. — Твердо сказала Лариса.
Артист посмотрел на комсомолку с некоторым удивлением, взгляд его говорил — однако!
— За кого она вышла?
— За лейтенанта, прошу прощения, старшего лейтенанта Стебелькова.
Лариса испытала сложное чувство, не во всех его деталях она могла разобраться. По крайней мере, в одном она было уверена, этот балбес Стебельков наказан за то, что смеялся тогда над пьяным папой.
6
После окончания школы Лариса Конева поступила на филологический факультет Гродненского пединститута. Почему именно туда? Ответить непросто. В городе были и другие высшие учебные заведения, которые могли бы претендовать на эту яркую студентку. Скорей всего, дело в том, что основное здание педагогического вуза очень внешне напоминало здание Дома Офицеров, где Лариса провела такую насыщенную кружковую жизнь, оно было столько же радикально увито плющом, едва оставлявшим в своей толще небольшие просветы для окон.
Благодаря своему быстрому, схватывающему уму, училась Лариса легко, играючи. С первых же дней стала вгрызаться в общественные структуры нового мира. Выбрала сразу несколько направлений. Для начала явилась в комитет комсомола и потребовала, чтобы ей что–нибудь поручили. Ей поручили, она должна была вместе с учебной частью проследить за подготовкой своего потока к выезду на картошку, этот ежегодный карнавал единения города и деревни. Она включилась в прослеживание, и хорошо себя показала на этом поприще. От нее никто не увильнул, никому не удалось тихо отлынить. Хитрости юных филологов — типа фальшивых справок — она раскусывала с легкостью, сказывался штабной пионерский опыт.
Будучи девушкой довольно крупной, с длинными руками, плотным торсом и крепкими бедрами она тут же попала в поле зрения сборной института по гандболу, и посетила несколько занятий. В те годы, когда не было еще ни женского бокса, ни женской борьбы, гандбол являлся единственным видом спорта, в котором спортивным девам позволялось общаться между собой по–мужски. Синяки, царапины, выбитые зубы были обычным делом не только на соревнованиях, но и во время тренировок. Несмотря на это ряды гандбольных гренадерш не редели. И в спортзале института во время женских тренировок был слышен не только визг, но и порой боевое азартное рычание.
Привыкшая повсюду быть первой, Лариса крепко взялась за дело, тем более что физические данные позволяли. Но однажды, выходя на бросок в прыжке, она получила такой удар локтем в симпатичное личико, что грохнулась на пол без сознания. Она быстро в него вернулась, но уже совсем другим человеком. Рассматривая быстро расцветающий синяк под левым глазом, она не плакала, она соображала. Она решила, что грубый спорт, равно как грубый физический труд, это не ее стихия. Пострадав от гандбола, она почувствовала себя избавленной и от всех обязательств перед картошкой.
Она дождалась, пока раскраска лица примет наиболее жалобный вид, она явилась в деканат и объявила, что общеинститутский картофельный месяц проведет в городе. Она и так столько сделала для мобилизации первокурсников, и теперь вот пострадала, от скверной организации тренировочного процесса. Пострадала — она сделал на этом упор — в конце концов, за институт.
Ее не только поняли, хотя буквально каждый человек для картошки был на вес золота (громадный урожай 197.. года, задание обкома, колхозы задыхаются от отсутствия рабочих рук), но и в дальнейшем ставили в пример ее преданность институту доходящую до самозабвения.
Этот поход в деканат был замечателен еще одним моментом. Она столкнулась там с Леонидом Желудком. Он весело, по–приятельски с ней поздоровался, Лариса же чувствовала себя не в своей тарелке. Только что она была благодарна своему спортивному синяку, но при виде этого негодяя в хорошем югославском костюме, она разозлилась на себя, за то, что находится до такой степени не в форме. Не то, чтобы она желала произвести на Леонида неотразимое впечатление, он был ей неприятен как человек, но она не могла не учитывать, что он мужчина.
Желудок пригласил заходить в гости — «по–простому, по–товарищески, работали же вместе», — правда, не сообщил куда именно. Ларочка тогда не поняла: это не оттого, что приглашение было формальным, а от слишком большой уверенности — буквально всем известно, где он теперь обретается.
7
Гандбольное повреждение оказалось не совсем безобидным. Была повреждена какая–то маленькая мышца на левой щеке. Травма была совершенно незаметна, пока лицо Ларисы не выражало никаких чувств. Но стоило включить мимику, как во всякое движение лица вмешивалась едва заметная поправка. Улыбка получалась чуть иронической, удивление слегка высокомерным, неудовольствие малость свирепым, и все остальное — обида, восторг, скука получало некую эмоциональную присадку. Любой собеседник невольно был вынужден разгадывать эту непреднамеренную психологическую игру, хотя за ней ничего реального не стояло. В это время Лариса спокойно добивалась того, что ей было нужно от этого разговора. Собеседник, как правило, соглашался на ее условия, и даже чувствовал облегчение, когда она оставляла его в покое, получив свое. Со временем Лариса осознала и очень хорошо отточила технику мимического подавления, и поняла, что на мужчин она действует лучше, чем на женщин.
Все это выяснилось позже, а в те дни освобождения от картошки, она заскучала. Выяснилось, что оторвавшись от коллектива даже в выгодном для себя смысле, она не чувствует себя счастливой. Не дождавшись полного исчезновения синяка, она нацепила черные очки, купленные отцом во время крымского отдыха, она пошла по городу на поиски общения.
В Доме Офицеров был ремонт.
В институтском корпусе было пустынно. Старшекурсники заседали на своем третьем этаже, и в их круг было не втиснуться. Но попалась ей одна открытая дверь, в которую входили некие люди. Оказалось, что это литературный кружок. Помещение было заставлено шкафами с колбами и непонятными приборами, на стенах висели пачки географических карт и таблиц Менделеева. Портреты Льва Толстого и Тимирязева были прислонены к стене, рядом с охапкою старых, разномастных лыж. Пахло пылью, канифолью и непонятной неформальностью. Можно было при желании подумать, что сборище это чуточку запрещено. Здесь сошлись самодеятельные институтские поэты. Первое, что бдительно подумала Лариса — неужели они все тоже освобождены от картошки? Неужели болезнь и поэзия так уж связаны?
Она быстро поняла, что не все здесь знакомы друг с другом, большинство — новички, и успокоилась. На ней, помимо очков, были совершенно новые польские джинсы, туфли на высоченной платформе, она, закинув ногу на ногу, демонстрировала собравшимся размер ее, как уровень своей независимости. Еще на ней была черная водолазка с узким горлом, что, как ей казалось, делало ее самой поэтической фигурой этого собрания.
Посреди склада учебного оборудования, стояли свободным полукругом десятка полтора стульев. Сидящие держали на коленях кто тетрадку, свернутую в трубочку, кто стопочку листков машинописного текста. Завсегдатаи громко, по–хозяйски переговаривались. Новички бросали по сторонам затравленные взгляды.
