Вновь и вновь возвращаясь к этим мыслям и ничего так и не открыв сестре, она сразу прошла в ванную, затем мимо нее и столовой в спальню и плюхнулась на кровать.
– За что, Господи? За что Ты дразнишь меня? – шептали ее губы. – Или не Ты? Тогда спаси и сохрани… Но я же видела, слышала, я поверила тому, что Ты мне явил. Тогда для чего все это? Не понимаю!
И вдруг неожиданно полились слезы, да так, как никогда ранее, ручьем! Вымывая из глазниц крохи греховных ошибок прожитой жизни, подламывая и очищая от наростов страстей и профессиональных интриг берега ее памяти, сметая на своем пути то, что считалось ею святым и непререкаемым – багаж полученных знаний.
И так до полной опустошенности, до смиренной готовности осознания себя лишь сосудом, в который только Господь волен вложить нечто, что именуется Божественной Истиной…
Александра еще три часа слышала обрывки молитв и сдавленного плача, доносившиеся из спальни, и лишь когда сестра затихла и погрузилась, как ей показалось, в сон, ушла к себе. Но, видит Бог, поторопилась…
У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак…
Татьяна проснулась в полночь и увидела свет свечи, отблеск которой проникал и в ее спальню.
«Неужели Александра еще не спит? – подумала она и опустила ноги на пол. – Наверное, разволновалась. Нужно обязательно попросить у нее прощения, я так бестактно вела себя вечером».
Она встала и открыла дверь в гостиную.
И замерла. У книжных стеллажей стоял… он.
И тогда она на всякий случай осенила крестным знамением себя, а потом его.
Но он не уходил и не испарялся.
В памяти Татьяны невольно возникло описание молодого Петра Ершова его другом – музыковедом и композитором Юрием Карловичем Арнольдом: высокая и плечистая фигура сибиряка с удивительно выразительным лицом. А губы Вяземской все одно продолжали твердить: «Не может быть…»
– Вы уж простите меня, Христа ради, – увидев ее, застенчиво произнес юноша, – что я тут без вашего соизволения ознакомился с этой прекрасной библиотекой…
«Этой библиотеке действительно можно позавидовать», – согласилась внутренне Татьяна. Когда после окончания войны все вывозили из поверженного Берлина картины и ценности, их дед-генерал собирал библиотеку, очевидно, думая о своих потомках.
– Мне бы такого чудного деда… – неожиданно произнес он, словно читая мысли Вяземской.
– Господи! – еще раз прошептали губы Татьяны, – неужели Ты снова дразнишь меня.
– Хотя я имел возможность пользовать императорскую университетскую библиотеку Санкт-Петербурга.
– Догадываюсь… – робко произнесла Вяземская.
– Видит Бог, ни я, ни матушка моя не хотели никуда уезжать из Тобольска. Это все из-за Николя… Он у нас был суматошный, и его, хоть он был и старше меня на два года, побоялись одного оставлять в большом городе. Вот батюшка и добился своего перевода в Санкт-Петербург, дабы я и в университете за ним приглядывал, хотя мне самому от роду-то тогда было всего 16 годков…
Татьяна понимала, что еще немного, и она снова лишится сознания. Ноги становились ватными, пот заструился по спине, она знала, хорошо помнила это состояние.
– Да вы идите, отдыхайте, у вас завтра будет трудный день, вам обязательно нужно отдохнуть и выспаться, а сон – это лучшее лекарство, – заботливо произнес он, – а я еще приду, буду приходить, обещаю вам. Кстати, передайте своей сестре, мне очень нравятся ее стихи, правда, правда…
Затем улыбнулся и пропал. Лишь на столе остался его подсвечник с догорающей свечой.
Утром, лишь открыв глаза, Татьяна увидела на столе подсвечник Ершова. И, куда уж деваться, снова перекрестилась. Потом некоторое время искала место, куда бы его спрятать до откровенного вечернего разговора с сестрой.
Затем, быстренько глотнув молока, вышла из квартиры в надежде успеть пробраться в архивы библиотеки по утренней прохладе.
Александра же, наоборот, в то утро, зная, что Татьяна уже встала, не стала выходить из своей комнаты, чтобы по-семейному вместе позавтракать и проводить сестру в библиотеку.
Она надеялась, что сестра сама решится поведать ей, что же с ней в последние дни происходит. А после ее спешного ухода поняла необходимость вмешательства в изучение состояния сестры всемогущих эскулапов медицины.
В то утро библиотека словно вымерла. Лишь в читальном зале в полном одиночестве сидела, заполняя карточки посетителей, знакомая Татьяне сотрудница.
– А где же все? – спросила ее Вяземская.
– Библиотеку закрыли из-за смога…
– О, как я попала! – от неожиданности воскликнула Татьяна. – Что же мне теперь делать? Ведь у меня сегодня последний день командировки.
– Так уж и быть… Сделаем для вас исключение, – сказала она и подала Вяземской связку ключей. – Вас проводить?
– Спасибо, не стоит беспокоиться, я помню дорогу, – с теплотой в голосе ответила ей Вяземская.
– Только вы уж там в обморок больше не падайте, – улыбнувшись ей в ответ, сказала внимательная сотрудница.
– Постараюсь…
– Кстати, вы нашли то, что искали? – неожиданно задала она вопрос.
– Я бы сказала, даже больше того…
– Пусть удача и сегодня сопутствует вам!
И уже через минуту Вяземская вошла в служебный лифт. Нажала на нужную кнопку и стала спускаться в хранилище.
Двери лифта открылись. Татьяна вышла. Смог пробрался и сюда, но нужный этаж был обозначен крупным значком на противоположной стороне стены.
Она вошла в знакомую комнату и стала работать. Несмотря на то, что стопка пачек, приготовленных для нее, значительно уменьшилась, сегодня предстояло проделать действительно гигантскую работу, чтобы хотя бы отсортировать и прочитать наиважнейшее. Так прошло несколько часов. И вдруг Вяземская услышала, как ударили куранты.
«Странно, – подумала она. – Третий день работаю и не слышала, чтобы где-то рядом били куранты».
Она встала из-за стола и, так как сегодня ее никто в хранилище не запирал, отворила входную дверь…
Первое, что она увидела и что ее поразило, – это огромная хрустальная люстра, уходящая ввысь, в хрустале который отражалось живое людское море, что заполнило собой сей блистательный парадный зал, открывшийся ее взору. В первое мгновение отражение в хрустале более напомнило Вяземской забавную игрушку под названием «калейдоскоп», подаренную ей некогда в детстве, так как целостная картинка каждую секунду изменялась, добавляя все новые и новые грани зала, в который она неведомым образом попала.
– Где это я? – недоумевала она, проходя мимо лакея в богатом облачении далее в распахнувшуюся дверь.
И вновь замерла, увидев сонм общающихся почтенных старушек и их блистательных кавалеров. Причем безупречные наряды женской половины в танце грациозно оттенялись бриллиантовыми звездами на фраках мужской половины, и всюду слышалась французская речь…
Вяземская, все еще думая, что это лишь мираж, прошла в соседний зал и там увидела молодую россыпь Северной столицы, благосклонно отпускающую шутки, грациозно передвигающуюся и очаровательно танцующую, да и просто мило улыбающуюся…
– Я ждал вас, – раздался у нее за спиной знакомый голос.
Татьяна обернулась.
Перед ней во фраке, слегка стесняющем его движения, стоял Петр Ершов, или Петруша, как она его про себя называла.
Все такой же: немного робкий и стеснительный, чуть сутулящийся, боясь казаться излишне высоким.
– Право, я ничего не понимаю, – промолвила Татьяна. – И к тому же, если честно, мне немного неудобно… Я в этом своем наряде…
– Оставьте это! Здесь каждый видит то, что он хочет видеть, иначе мы бы сошли с ума, увидев истинную сущность каждого…
– О чем это вы? – с удивлением спросила Татьяна.
– О нас, – спокойно отвечал он. – А более о тех, кто пишет чью-то житейскую историю, и тех, о ком пишут, включая и историю самого государства, а затем выдает ее за истину в последней инстанции. Я вам вчера сказал, что не хотел уезжать сюда, и не по своей воле я теперь один из них. Из тех, кто считает себя самыми умными, самыми талантливыми, самыми проницательными, полагая, что им из столиц виднее, как управлять людьми и целым государством. Они в это даже искренне верят… Несчастная страна, несчастные люди…
– Возможно, вы правы… – негромко произнесла Татьяна.
– Думаю, что вам будет интересно узнать, что здесь сам господин Пушкин… Александр Сергеевич! Да вон же он, в окружении поклонников. Сказали, что он будет читать стихи… Пройдемте поближе…
Татьяна еще издали увидела и узнала любимый с юности облик: молодой Пушкин в первое мгновение показался ей невысоким, но элегантным волчком, вобравшим в свою орбиту массу великовозрастной молодежи, и теперь он, вращаясь по часовой стрелке, общался одновременно с самыми разными людьми: отпуская комплименты, отвечая на вопросы или парируя дерзкие шутки.
