– Слышала, что Петр Павлович сам гроб принимал и даже несколько раз, примеряя, ложился в него…
– Господи, к чему бы это? Спаси и сохрани…
Так в неведении и заполнили горницу в доме Ершова. Вяземская вошла вслед за всеми. А вошедши растерялась… Под божницей стоял пустой гроб.
Но всех рассадили по отведенным местам, ждали хозяина дома…
Петр Павлович вошел в гостиную в парадном мундире статского советника, прошел в голову стола, под иконы и рядом с гробом.
– Спасибо за то, что пришли помянуть меня… – начал Ершов.
Гости невольно переглянулись.
– Вы не ослышались, сегодня мы будем провожать в последний путь мою душу. Мою истосковавшуюся душу, да и маменька уже сколько раз приходила за мной, а я все ждал, когда детишки подрастут. Теперь же, когда они все на свои ножки встали, можно и уходить…
Гости истово крестились.
На глазах Татьяны от сих слов невольно навернулись слезы.
– Я уже давно не слышал о себе каких-либо слов, а как Санкт-Петербург покинул, то обо мне вроде бы как и совсем забыли… Вы уж сегодня скажите то, что станете говорить на моей могиле, хочется знать, с какой памятью оставляю я сей мир… Только, чур, правду…
Вяземская замерла.
Детишки, прижавшись друг к другу, стояли молча, возможно, еще не до конца понимая, что батюшка не шутит.
– Позвольте тогда мне сказать несколько слов, – начал один из педагогов. – За все годы существования нашей гимназии мы не имели преподавателя столь широкого кругозора и высочайшей степени профессиональной подготовки и культуры, столь уважаемого коллективом преподавателей и любимого учащимися разных лет и разных курсов… И вот вы уходите от нас. Скажу честно, что это огромная потеря для всех…
Ершов слушал каждого из выступающих самым внимательным образом, словно все они были в этот момент его учениками.
Потом попытались что-то сказать дети, но слезы душили их, а трепетные сердечки бились немилосердным образом, и они стояли, раздираемые противоречивыми чувствами: им хотелось обнять своего родителя, прижаться к нему, как в детстве, но в то же время что-то сдерживало их помимо собственной воли, не давая возможности сделать этот последний шаг к любимому человеку.
И когда все желающие высказались, слово снова взял Петр Павлович Ершов.
– Благодарю вас, господа! Искренне благодарю всех за добрые слова. А теперь позвольте мне занять подобающее церемонии место, а вы уж начинайте поминальную трапезу…
И Ершов в полной тишине лег в гроб, сложил руки на груди и с блаженной улыбкой на лице закрыл глаза…
Гости буквально оцепенели.
И вдруг рюмка, которая была традиционно налита для покойного и прикрыта куском черного хлеба, неожиданно для всех глухо треснула, словно сделала облегченный выдох, и водка, истекающая, как слеза, стала медленно впитываться накрахмаленной скатертью.
– Действительно, грустное зрелище, – раздался за спиной Татьяны голос Ершова.
Она обернулась. Он снова стоял перед ней: все такой же, каким она увидела его в Москве: молодой и красивый.
Вяземская бросила взгляд в сторону гроба: Петр Павлович продолжал все так же смиренно лежать в гробу.
– Зачем все это? – в недоумении прошептали губы Вяземской.
– Натура творческая… А вокруг такая тоска, я бы даже сказал, забвение и полное одиночество. Все, что сегодня на похоронах, точнее, на их репетиции говорили в наш адрес, все это неправда. Точнее говоря, слова правильные, какие в таких случаях положено говорить, а вот в сердцах их совсем иное. Не смогли они простить нам ни талантливой сказки, ни университетского образования, ни попытки создания собственной школы преподавания. Мелкие интриганы и завистники. Да вы и сами очень скоро все это испытаете на своей собственной шкуре…
Вяземская задумалась над услышанным…
– Гражданка, просыпайтесь, ваша станция… Поезд стоит две минуты.
Вяземская открыла глаза и не сразу поняла, где она находится. И лишь перестук вагонных колес на соседних путях помог ей сориентироваться. Она стала быстро собираться и уже через минуту со своим чемоданом и портфелем была в тамбуре вагона.
Утром следующего дня, зайдя на кафедру и отчитавшись за командировку, Татьяна Вяземская первым делом зашла навестить родителей. Отец, как оказалось, с вечера уехал на рыбалку, а вот мама – Надежда Леонидовна – была дома.
Они пили зеленый чай с медом. Потом какое-то время в молчании посидели в прохладной гостиной. Первым разговор начала мать.
– Танюша, ну как ты съездила? Поди, устала? По телевизору показывали: в Москве жара несусветная и все в дыму…
– Да, матушка, мне там не сладко пришлось.
– Как Александра? Все митингует?
– У нее сейчас новое увлечение – астрологией занялась.
– Астрологией? Тоже, поди, бесовское ученье? Мужа бы ей крепкого…
– Трое уж было, да и те не мужья… Функционеры… – улыбаясь, заметила Татьяна.
И у обеих на лицах появились улыбки.
– Да и поздно, поди, ей замуж-то выходить? – вытирая глаза от выступивших слезинок, заметила матушка. – Пусть лучше остается со звездами, не так обременительно; ни кормить, ни поить их не нужно…
– Это верно, – согласно вторила ей Татьяна.
– Ну а как твоя диссертация? – спросила мать. – Что-то новое узнала?
– Не знаю, как тебе и сказать… – начала Татьяна.
– Да так и скажи, даст Бог, пойму…
– Мне до конца не понятно неожиданное стремление Ершова покинуть Северную столицу… – в раздумье начала Татьяна.
– Что же здесь непонятного? Ты подходи к этому просто, по-нашему. Ну отпустили мы с тобой твою старшую сестру Александру учиться в Москву… И что в результате? Ни семьи, ни детей, ни мужа… Одни лишь звания почетные, и все то же одиночество. Думаешь, она по ночам не воет? Еще как воет…
– Выходит, что Ефимия Васильевна его просто уберечь хотела от соблазнов большого города, – спросила, словно что-то для себя уточняя, Татьяна.
– Думаю, что так! А он матушку свою боготворил, а уж когда они брата его Николашу и батюшку Павла Алексеевича-то похоронили, то их уже ничего и не удерживало в Санкт-Петербурге… Но и это еще не вся правда…
– То есть вы что-то знаете, маменька?
– Ты Ивана Сергеевича Гусева-то, помнишь?
– Соседа-генерала? Кто же его не помнит… – улыбаясь, ответила Татьяна. – Скрытный такой, слово из него никогда не выудишь…
– Ну так знай, что он в органах много лет служил, сейчас на пенсии, но по моей просьбе нашел в их закрытых архивах для тебя один интересный документ… Оказывается, на твоего Петра Павловича дело было заведено в жандармском управлении…
– Не может быть…
– Что значит «не может быть»… Думаю, что не только на него, а на каждого из вас там могут папку отыскать, от пыли очистить и на стол в нужное время кому-то положить. Ну да что об этом. Вон на полочке пакет лежит, бери, читай… Да и оставайся сегодня у меня, нечего на ночь глядя домой бежать.
Уйдя в свою детскую комнату, Татьяна мгновенно погрузилась в чтение. Это было действительно дело, заведенное тайной охранкой Третьего отделения императорской канцелярии на молодого выпускника гимназии Ершова Петра Павловича, уроженца деревни Безруковой Ишимского округа Тобольской губернии.
Дотошное описание вопросов и ответов, действия полицейских чинов свидетельствовали, что молодого поэта Ершова, значившегося в друзьях у Пушкина и часто принимавшего у себя в доме университетских друзей, взяли на заметку как участника дискуссий о таких понятиях, как патриотизм и народность. Казалось бы, всего лишь за любовь к Отечеству…
Но, пожалуй, для начала лучше будет напомнить вам истинные цели этого учреждения.
Проект создания новой тайной полиции, как известно, царем Николаем I был поручен потомственному военному и человеку, близкому к императору, Александру Бенкендорфу в начале 1826 года. Главной целью этого особого ведомства было установление строгой централизации прежних тайных служб, причем народонаселению при этом должен был внушаться не столько страх, сколько уважение к новому тайному учреждению. А вот методы были прежними: введение института осведомительной агентуры в самые различные слои общества и перлюстрация писем, то есть вскрытие корреспонденции в почтовых отделениях не только Москвы и Петербурга, но и Киева, Риги, Казани и даже Тобольска…
Ну а так как мобильных телефонов в то время не было, то все связи людей по стране сопровождались именно письмами. Вот они-то тщательно и досматривались…
«Права оказалась моя матушка, – подумала Вяземская. – И в судьбе нашего Петруши без них не обошлось… А ведь как хорошо у нас все всегда начинается: и цели благородные, и люди достойные… Потом, правда, этих людей переводят в другие комитеты содействия спасению отечества, а на их места приходят уже другие: и менее благородные, и менее достойные. И начинается карьерная вакханалия. И постепенно изначальная вооруженная “свита” короля, состоявшая из рыцарей, превращается в сброд наемников…
