Перестроечные телеинсценировки Невзорова с профессиональной точки зрения не вызывали у него большого восторга. Это были всего лишь спектакли. Куманский же делал саму жизнь, он не строил декораций и не выбирал ракурс, при котором были бы не видны фигуры зрителей, он моделировал реальные ситуации, и в них не было места актерской игре. Для всего этого, конечно, больше подходило название "провокация", но Яша не задумывался о терминах, ему был важен результат.
Вот и историю спасения Гурьева из тюрьмы раздул именно он. Подписные листы, громкие имена адвокатов, даже небольшая демонстрация творческой интеллигенции, закончившаяся двухдневным пикетом у здания мэрии, – все это было умело спровоцировано одним человеком, о чем никто, конечно, даже не подозревал. А Куманский, кроме неплохих гонораров и двух месяцев спокойной жизни, сделал себе на этом еще и весомый моральный капитал – теперь он считался бескорыстным и принципиальным борцом за свободу творчества и человеком, готовым пожертвовать хорошими отношениями с властями ради искусства, персонифицированного в томящемся под следствием Гурьеве.
Только вот на Боре Гольцмане схема Куманского дала сбой. В планы журналиста не входило портить отношения с одним из ведущих продюсеров Петербурга, как не хотел он прикладывать руку и к росту его самомнения. С Гольцманом и так было непросто общаться, а уж если он возомнит себя вершителем судеб человеческих – тогда только держись…
– Пусть посидит, – снова сказал Гольцман.
– А…
Куманский судорожно думал, как продолжить разговор. Ему очень хотелось так или иначе привлечь именитого продюсера к "Гурьевскому делу".
– А…
– Что? У тебя еще что-то?
– Может быть, как-то финансово поучаствовать?
– В каком смысле? Чтобы я ему денег дал, ты это хочешь сказать?
– Ну… вообще-то, конечно, нужно… На адвоката там, да и вообще. Сам понимаешь, в тюрьме сидеть – удовольствие не из дешевых.
– Понимаю.
– Он квартиру собирался продавать, – вдруг вспомнил Куманский. – Он мне об этом говорил. Точно.
– Как же он ее продаст, в тюряге сидючи?
– А ты можешь помочь с этим? Он боится, что его кинут.
– Квартиру… На Марата, да? Старая его хата?
– Да. Он-то к жене перебрался. И вообще, Вовка ведь в России теперь редко бывает. А деньги не помешают.
– Редко бывает… – Гольцман усмехнулся. – Редко, да метко. Ладно. Я так понимаю, что доверенность у кого-то есть?
– Есть. У жены.
– Ну, положим, эту квартиру я могу у него купить. Только, конечно, по разумной цене. Под офис.
– Под офис маловата будет… – начал Куманский, но осекся под тяжелым взглядом Гольцмана.
– Впрочем, тебе видней.
– Это уж точно, – тихо ответил Борис Дмитриевич. – Это точно, что мне видней.
Куманский быстро прикинул, что из этой истории можно выжать маленький скандальчик – мол, зажравшийся капиталист от искусства наживается на горе художника, – но тут же отбросил эту мысль. Для того, чтобы понять, что вред от ссоры с Гольцманом намного перевесит дивиденды, полученные от публикации этого материала, не нужно было обладать сократовским умом.
На том дело и затихло. Конечно, каким-то образом общественность узнала, что Гольцман отказался помочь осужденному-таки на два года пианисту, но народ, как водится, безмолвствовал, а Гурьев сидел.
Борис Дмитриевич, ко всеобщему удивлению, действительно перенес свой офис в квартиру Гурьева – тесноватую, но вполне достаточную, чтобы вместить ужавшуюся бюрократическую машинку, посредством которой Гольцман заправлял концертной деятельностью эстрадных звезд на всей территории СНГ и даже кое-где за рубежом.
Митя не знал всех подробностей истории с Гурьевым, но она была не единичной, и молодой продюсер держал за правило всегда соглашаться с шефом, о чем бы ни шла речь. Во всем, что касалось профессиональной стороны работы, на опыт Гольцмана вполне можно было положиться, да и связи Бориса Дмитриевича, тянувшиеся в самые разные, самые дальние уголки государственной административной системы, давали некую гарантию выполнения его решений. Что до личных отношений с артистами, администраторами, продюсерами "на местах" – все они знали характер Бориса Дмитриевича, и любые острые углы, любые неприятные моменты, возникающие при заключении договоров, можно было смело валить на него. Обиженные только покачивали головами, соглашаясь, что, мол, да, Гольцман – это не подарок.
– Хорошо, – сказал Гольцман. – Про этого урода, про Василька долбаного, больше слышать не хочу. Есть там кто-нибудь? – Он кивнул в сторону запертой двери в коридор.
Митя улыбнулся:
– Корнеев дожидается. Минут сорок уже сидит.
– Что?! Почему же ты сразу не сказал? Он же мне… Ладно, давай, зови.
Митя распахнул дверь, и на пороге возник Гена Корнеев – пятидесятилетний полный мужчина с лоснящимися залысинами, с маленькими глазками, прячущимися за густыми, необычно богатыми для лысеющего человека бровями, в вечно мятом дешевом костюме. Он источал привычный тошнотворный аромат – смесь запахов давно не мытого тела и дорогого одеколона.
– Здорово, Гена, – весело, мгновенно переключившись с раздражения на панибратскую приветливость, крикнул Борис Дмитриевич. – Как сам-то? Цел?
– А что мне сделается? – пробурчал Гена, отдуваясь и вытирая пот со лба.
– Да, нам, старым волкам, конечно, все нипочем, – согласно кивнул Борис Дмитриевич. – Долго вчера веселились?
– Да так… Средне.
– А-а… Я-то думал – по полной программе. Вы так весело уезжали – просто как в старые времена.
– Ребята гуляли, – сказал Корнеев. – Я так, влегкую… Литр принял и в койку.
– А девушки? Что, игнорировал, что ли?
– Да ну их в жопу, – пропыхтел Корнеев. – Что я, пацан? Мне бы полежать, отдохнуть… Ребята вроде сняли каких-то… Я даже не смотрел.
– Да ладно тебе, "не смотрел". Знаю я, как ты не смотришь. Как полицай прямо, пасешь своих малых, говорят, даже в сортир с ними ходишь.
– Ага. И над горшком держу. Давай к делу, что ли, Боря?
– Ну, к делу, так к делу.
Гольцман сел за стол, придвинул к себе дешевенький калькулятор, потыкал пальцем в клавиши, что-то написал на подвернувшейся бумажке.
– Смотри, Гена. Мы договаривались на пятерку, так?
– Ну. – Корнеев насупился, предвидя неожиданный торг…
Вчерашний концерт во дворце спорта "Юбилейный" должен был, по расчетам Корнеева, принести ему не меньше семи тысяч долларов. Времена нынче тяжелые. Августовский кризис хоть и случился аж два года тому как, а до сих пор аукается. Раньше за такое мероприятие меньше двенадцати тысяч и просить было смешно. Тем более что группа, менеджером, продюсером и директором которой уже пять лет был Гена Корнеев, шла ровно, звезд с неба не хватала, но и в аутсайдерах никогда не числилась. С самого начала, как только группа приковыляла, приползла, притащилась на перекладных в Москву, когда у всех четверых музыкантов было две плохоньких "самопальных" гитары да сотня рублей на все про все (если по сегодняшнему курсу), с тех пор и пашут ребятки – уже и джипы себе купили, и инструменты приличные, по заграницам покатались, и не голодают, слава богу… Корнеев, в общем, не жалуется…
Только вот кризис, будь он неладен! Едва Корнеев собрался купить себе приличную дачу под Москвой, как тут и шарахнуло. Ладно еще предприятие осталось в целости и сохранности. Корнеев в очередной раз убедился, что выбрал правильную стезю. В людей надо вкладываться. Люди, так сказать, погибают последними!
Убежденность в том, что люди – самое главное богатство, укрепилась у Геннадия Павловича Корнеева, в прошлом инженера-экономиста, а нынче – продюсера не последнего ранга, после того как двадцать девятого августа девяносто восьмого года покончил с собой его институтский приятель, однокурсник Димка Зыков.
Димка был отличным студентом, после института трудился в каком-то НИИ, а лишь началось в стране шевеление в экономике, тут же смекнул, откуда, а точнее – куда ветер дует, и затеял свое дело.
С Корнеевым они дружили много лет, с первого курса. Гена никогда не проявлял ни малейшего интереса к современной музыке. Димка же, напротив, с ума сходил по рок-н-роллу, собирал диски, сыпал диковинными, неведомыми Корнееву названиями и без конца заставлял слушать все новинки, которые немедленно занимали свои места на бесчисленных полках и стеллажах, в тумбочках и шкафчиках, переполнявших квартиру Зыкова.
Пока Корнеев трудился на вещевом рынке, таскал шмотки из Турции и трахал маргинальных продавщиц, Димка сидел в ларьке, витрины которого были до потолка уставлены стопками "самописных" магнитофонных кассет: зыковская домашняя коллекция пластинок, которую друг Корнеев всегда считал деньгами, выброшенными на ветер, и деньгами, по тем временам и по материальному положению ее обладателя, немалыми, – эта коллекция неожиданно стала приносить плоды.
