…Выложили фундамент, построили в нижнем ярусе гараж, и тесть сфотографировался на его фоне. «Бункер Садама Хусейна», сказал он. — «Кто не с нами, тот против нас».
Потом, как-то одновременно, все не выдержали все — и Катя с Сергеем, и Галина Федоровна.
И Григорий Иванович остался один.
…До самой зимы он выкладывал стены из керамзитобетонных блоков и злился, что стены получались кривые. Весной нанял мастеров — те поставили стропила, крышу покрыли разномастным шифером — какой был у хозяина, такой и положили. Григорий Иванович наведался в пустующий неподалеку пионерский лагерь и по договоренности со сторожем, в несколько заходов, перевез на багажнике несколько металлических кроватей, матрасы, подушки, шкаф и старый дощатый стол. Он обустраивал пустой дом и все смотрел на дорогу: вот-вот, казалось ему, там покажутся родные ему люди — жена ли, дочь или зять. По соседству начали отстраиваться еще три хозяина, и Григорий Иванович повеселел. Но все равно: иногда он сидел и плакал на пороге дома, свесив ноги в пустоту. Чудно — но чтобы войти в дом, нужно было забраться по обыкновенной приставной лестнице. Иногда, сидя так наверху, Григорий Иванович ронял шлепанцы, а однажды лестница упала и завалилась набок. Григорий Иванович еле докричался до соседей. Он испугался, что в один прекрасный день вот так прихватит сердце, и он не сможет даже выползти на улицу. И вот еще на пару недель было занятие — найти мастера, чтобы тот помог выложить ступеньки, сделать крыльцо, смастерить перила. Закупил ступени, материал, нанял старика, крепкого, интеллигентного и очень мастеровитого. Григорий Иванович выкладывал опалубку, мешал раствор для кирпичных столбиков — помогал. Старик-мастер удивлялся, как можно было класть стены, ставить крышу, не построив лестницы? Григорий Иванович и сам недоумевал: действительно, как? Он сильно похудел и перестал походить на Садама Хусейна. Он вырезал из журнала репродукцию картины Ильи Глазунова «Христос» и повесил ее на веранде. Он часто пил чай, растягивая один пакетик на две-три заварки. Он пил чай и смотрел на Спасителя: сейчас Григорий Иванович как никогда принимал существование Христа, потому что и сам страдал. На голове Христа был терновый венец в капельках крови, лоб его был бледен, и лицо бледно, ведь он никогда не строил дачу и не жарился на солнце, покинутый всеми. И Григорий Иванович снова сидел по вечерам и плакал, глядя на темный сосновый лес в газовой юбке тумана, за которым скрывался овраг, застроенный по верху грязными сараюшками. Потом Григорий Иванович обходил пустые комнаты, где стояли в полной готовности металлические кровати, уже с матрасами и застеленные покрывалами. Он мысленно заселял дом близкими ему людьми и удивлялся, почему те не едут. Можно ли было назвать Григория Ивановича мечтателем? Пожалуй, что и так. Ведь он полтора года готовил этот подарок, этот дом, последний шанс проявить себя семьянином.
…Галина Федоровна все повторяет про страстную седмицу. Ведь на страстную седмицу умирают мученики. А значит, все недоумения, совершенные ее мужем, простились ему. От успокоительного Галина Федоровна отказывается и только приговаривает: «Дайте уколоться». И Катя бежит на улицу, покупает в киоске любимое мамино пепси.
Все ритуальные услуги выполняет агент от военного госпиталя…
Хоронить отца приехали все его старые друзья: дядя Гоша из «Крестьянки» — в Катину бытность школьницей он водил к ним домой любовниц, а однажды Катя пришла из школы раньше обычного, ну и…
Бессменный разведчик дядя Гена.
Дядя Кирилл: вот уже много лет он пишет нетленку, а потом издает ее за свой счет. На каждой книге — посвящение: «моим детям».
Композитор дядя Миша, что дарил Кате в детстве замысловатые шариковые ручки. У одной из них был плоский металлический зажим в виде женской ножки.
Пришел и писатель Талыгин: после поминок они с дядей Гошей перепутали кожаные куртки и встречались потом в городе, чтобы обменяться обратно. Приехала папина сестра Лида — чернявая женщина с отекшим лицом, после смерти мужа впавшая в мистицизм. А ведь Катя помнила ее молоденькой, с длинной пушистой косой, горластую и веселую, а в мужья она выбрала смирного партработника многим старше себя. Приехал из Смоленска отцов брат дядя Паша: у него вместо правой руки протез, но он все равно был «рукастее» своего брата, беря долготерпением и какой-то угрюмой любовью к работе. Приехала на служебном автобусе вся редакция журнала, где до пенсии работал Катин отец. Приехал и ушедший от Кати Сергей — он держится в сторонке, прижав к себе детей.
«Так что, это и есть твой беглый мужик?» — спрашивает дядя Гена, кидая профессиональный взгляд разведчика в сторону Сергея. Катя молча кивает.
«Хороший мужик», отрезал дядя Гена, и эти слова больно полоснули Катю, потому что в них была то ли ей надежда, то ли приговор.
Отпевают отца в ритуальном зале при госпитале. Отец лежит в гробу, в полковничьей парадной форме, с красивым, разглаженным и подобревшим лицом такого же воскового цвета, как протез дяди Паши. Всем раздали свечки с наколотыми снизу квадратиками бумаги. Дядя Паша стоит без свечки, и Катя, подумав, что его обошли, отдает свою. А потом все равно забирает ее обратно. Потому что поняла, в чем дело: нужна вторая ладонь, чтобы подставить ее под случайные капли горячего воска…
…Через полгода, во сне, Катя оказалась на высоком снежном холме, совершенно одна, а внизу, словно в огромном кратере, расположился незнакомый вечерний город. Длинные белые дымы тянулись к небу и завязывались на ветру узлами. Темные, в красноватых огоньках улицы ложились одна на другую, словно непрогоревшие дрова. Катя зябко потирала руки и удивлялась желтизне своих пальцев, как у заядлого курильщика — что правда, то правда, ведь она в реальности действительно курила теперь, сигареты с публицистическим названием «Парламент». Катя вытаскивала из кармана куртки сотовый и пыталась прозвониться Сергею, чтобы он снял ее отсюда, с этого проклятого холма, где нет ни его, ни детей, ни мамы, никого. Катя даже слышала, как где-то внизу в городе звенит вызываемый ею телефон Сергея, мелодично выводя веселую рождественскую мелодию «jingle bells, jingle bells, jingle all the way». Но трубку никто не снимал, а мелодия становилась все басистее, все медленнее, как на выключенной виниловой пластинке, с которой не сняли иглу. Мелодия переходила на какой-то уж совсем траурный ритм… и Катя вдруг оказывалась возле Киевского вокзала. И видела: возле обувного магазинчика «Салита» стоит дощатый стол со скамьей, и за столом сидят покойные тетя Римма с бабушкой Олей. Они режутся в карты и разговаривают «за жизнь». Тетя Римма как всегда восклицает: «Ничего ты, мать, не понимаешь в любви», а бабушка тихонько огрызается и обзывает тетю Римму шекеляброй. И Катя подбегает к ним и кричит: «Где папа, где папа?» (потому что ведь они теперь все втроем лежат в одной могилке на Ваганьково). И Катя все спрашивает: «где папа, где папа», а потом видит, как на вокзальную площадь влетает лошадь, впряженная в тачанку. На тачанке, крепко держа в руках вожжи, в полный рост стоит отец. Лошадь резко останавливается, превращаясь в чугунное изваяние, уродливое, как у скульптора Церетели. Отец бросает вожжи на солому, спрыгивает, поправляет полковничью папаху. Он такой загорелый, и еще — очень сердитый. Катя подбегает к отцу и утыкается лицом в его зеленую военную рубашку и узнает этот запах — отец так всегда пах, когда работал на огороде на своей подмосковной даче. Катя обхватывает отца за шею и целует его в щетину, и руки ему целует. А отец шевелит кустистыми бровями и грозно так: «Где он? Где? Он что, картошку вам не выкопал? Не вернулся еще? На кого? На кого дочь мою променял? Мою! Дочь!». А Кате ничего больше и не нужно, она только жмется к отцу, вдыхая запах его рубашки, которую уже пора бы менять, потому что он наработался. Катя знает, что надо спешить, чтобы набраться сил от отца, пока он не оторвал дочь от себя, пока не понял, что дал слабину…
…Потом Катя просыпается и нашаривает под подушкой носовой платок и вытирает злые слезы, которыми напоследок заплакал ее отец, и чувствует, как навсегда — выходит из нее последний гнев…
Тополиные Ангелы
…На последнем этаже двери лифта бесшумно растворились, и каталка плавно вырулила прямо в небо! Тома ахнула: длинный стеклянный переход завис над городом, соединяя два огромных корпуса больницы со странным названием «Тополиные Ангелы».
«Тополиный ангел», молоденькая медсестра в травяного цвета робе и с крошечной зеленой диадемкой в коротких рыжих кудряшках, спешно — через пятнадцать минут пересменка — толкала перед собой каталку с новенькой.
Тома лежала на спине, в зеленом махровом халате до пят, крепко, до белых костяшек, сцепив руки на животе. Она видела, как они въехали в отделение: вдоль бесконечной череды раздвижных дверей были высажены небольшие пятачки из травы, цветов и кустарников. В лицо дохнул сладкий ветерок. Мимо пролетела вишневая бабочка.
