«Роз, а роз, прости меня!» — воскликнул юноша и метнулся на кухню…
Березка
…Он опять пришел сюда, в эту белесую рощу, сегодня — мокрую, серебристо-серую, продуваемую насквозь. Моросил легкий дождик. Земля, хлюпавшая под ногами, набухала от влаги: белые стволы берез покрывались подтеками, словно стены, ободранные до слоя старых газет. И тогда острому воображению представлялись мелкие буковки, колонки, заголовки, выделенные жирным шрифтом. Павел даже бормотал что-то, словно вчитываясь в текст: он запрокидывал голову, вглядываясь все выше и выше, пока взгляд не утыкался в зеленые кроны, сквозь которые капала вода и проглядывало насупленное летнее небо.
Подрагивая от волнения, Павел опустил голову и пошел к тому месту, ради которого собственно и проделал этот путь в несколько километров.
Он остановился и замер у молодой березы, покрытой ознобными каплями. Он боялся. Что дождь все испортит — первый дождь за все время его летнего отдыха в деревне.
Но нет. Она была здесь. Павел достал из нагрудного кармана маленький японский фотоаппарат, вытащил его из футляра, навел глазком, щелкнул. Отступил на шаг, прислонился к соседнему дереву.
…Со ствола, словно с черно-белой фотографии, на него смотрела девушка. Темное платье, плавные пальцы, ладони, прижатые к груди. Сами ладони — как две прирученных птицы. Гладкие, приглаженные, с блеском, волосы. Сейчас — казалось — даже немного влажные. С косинкой — глаза. И улыбка, какая бывает у женщин на смятых фотографиях или на целлофановых пакетах, когда изображение шевелится при ходьбе, словно оживая.
"Лиза", — выдохнул Павел, и воспоминания нахлынули…
…Он приходил к Лизе в больницу, после того, как она наглоталась снотворного.
…Лиза лежала на больничной койке, вытянув вдоль тела исхудавшие тонкие руки: голубые жилки пульсировали под белой кожей. Павел смотрел и тупо вспоминал, что где-то он уже это видел. «Ах, да, точно. Санькина акварель. Студеные, прозрачные до голубизны, тощие березовые стволы — на фоне белого снега…» А тут — Лизина рука… В одну из жилок входила игла от капельницы: лекарство капля за каплей проникало в вену, а мелкие пузырьки воздуха медленно и безучастно собирались на поверхности раствора.
Павел незаметно вытащил изо рта жвачку, прилепил ее в задний карман джинсов. На тумбочке лежали два глупых рыжих апельсина, принесенных им для Лизы.
…Когда она попыталась покончить с собой, Павел даже похвастался Саньку, но тот посмотрел на друга своими карими как маслины глазами и обозвал его козлом.
…Павел неловко шаркнул ногой и задел судно, едва задвинутое под койку. Судно было не вынесено. Он подхватил его и на деревянных от страха ногах поплелся к мужскому туалету…
Когда Павел вернулся, глаза у Лизы были по-прежнему закрыты. Ее темно-русые липкие волосы разметались на подушке, и только строгий прямой пробор да голубая жилка на шее, чуть-чуть заходящая на подбородок, напоминали о том, что эта девушка с серым лицом — та самая Лиза, с которой еще несколько недель назад он спал под своим единственным одеялом и забывал во сне, что не один, и стягивал с нее то самое одеяло, а она даже боялась отдернуть его на свою сторону… А потом однажды, когда тяжело дыша, он блаженно откинулся на подушки, Лиза вдруг развернулась ногами к стенке и лукаво посмотрев на него, вдруг вскинула их кверху, приложив розовые пятки к обоям.
"Ты что делаешь?" — встрепенулся Павел и резко сел в кровати. — "А ну беги в ванную".
"Неа", — весело сказала Лиза и продолжала стоять вверх ногами.
"Ты что, ты что делаешь?"
"Я? Это березка называется. Поза такая."
"Березка? Так. Ясно. Залететь хочешь…"
Так оно и случилось. Павел злился и перестал встречаться с Лизой, хотя на самом деле еще не решил, что делать дальше…
Рыжий апельсин вдруг упал с тумбочки и подкатился к Павлу под ноги. В эту минуту Лиза ушла от него навсегда…
…Павел присел на корточки возле дерева и подумал про ту пленку, с которой уже сделал фотографии. Часть из них — обывательские, с видом на деревню, с соседями, с женой… И несколько фото, в разное время дня — ее, Лизы. Он набрел на нее обычно. Просто шел по краю леса и наткнулся. И замер.
Когда наш взгляд долго шарит по небу, много разных картин рисуется воображению. На это нужно время, состояние задумчивости. Когда мы болеем, то упершись горячечным взглядом в стену, в рисунке ли обоев, в мелких ли трещинках мы также видим целый мир, лица, события, многое…
Но здесь было не то. Это увиделось сразу. На березе — как будто фотография средь газетных полос: Лиза сидела на фоне окна, сложив руки перед собой и тихо улыбалась ему. За ее спиной виднелась жидкая поросль из голых, омертвевших деревьев на фоне космической пустоты заброшенного поля. Точно такое же поле было сейчас справа от Павла.
…Когда жена случайно увидела фотографии, была немая, но неприятная сцена. Он говорил, что это просто береза такая… "березка…" "Березка? " — жена дико, по кошачьи рассмеялась. Он позвал ее с собой в лес, чтобы та посмотрела, убедилась — ведь сейчас она была нужна ему как никогда. Но земляника уже отошла, только иногда попадались отдельные кровавые неприкаянные ягоды, которые уходили в землю, возвращались обратно в ее кровоток… Жена любила собирать землянику. Но земляника уже отошла…
Отдых в деревне превратился в наваждение. Жена перешла спать на соседнюю кровать, но почему-то не собиралась уезжать и одевала по вечерам свой черный французский пеньюар и долго сидела у низенького окна и курила длинные коричневые золотистые сигареты, выпуская дым с чужеродным, недеревенским запахом.
Как все глупо. Павел словно попал в какой-то бредовый, нелепый плен. Можно, конечно, позвонить Саньку, чтобы тот приехал, посмотрел. Тот поверит. "Да", скажет. "Феномен, брат. Чудо природы. Безумие. Киношников вызывать надо. Журналистов. Пресс-конференцию на поляне проведем. Березу огородят столбиками, на столбики натянут бархатные толстые ленточки, такие как в музеях."
"Березку." — тихо поправил внутреннего собеседника Павел. — "Березку…"
Страшно. Господи, как страшно. Значит, природа все знает? Все может? Это страшнее всякой фантастики, потому что если все — так, значит вся жизнь — уродство, вся! Павел и сам не мог объяснить себе, на что злился, стоя возле этого волшебного, словно очерченного рамой куска коры: Лиза сидела спокойно и смотрела на него и, казалось, ровно дышала, и тихонько поскрипывал под ней невидимый стул — или это скрипела сама береза?
…Как бы он хотел просто оказаться сумасшедшим, спятившим с ума. Полежал бы в психушке, потом бы точно знал, что это все — привиделось…
Он дал себе слово, что больше не придет сюда.
Через день Павел с женой сели в свою серебристую "Хонду" и вернулись в город.
…Осенью нужно было вернуться в деревню, заплатить Славке-молдованину, чтобы к весне тот пристроил к дому веранду.
…Утром выпал первый легкий снежок. Маленький самодельный пруд на огороде подернулся тонким ледком, грядки стояли ровные и рыхлые и с "горочкой", словно свежие могилки… Жуткое чувство тоски охватило Павла, и он забежал в дом. Летняя непонятная депрессия снова стала возвращаться к нему, превращаясь в осеннюю, накатываясь странными видениями Лизы. Ведь он рассказал тогда жене про смерть Лизы и про свои страхи, и она сжалилась, пошла с ним перед отъездом в ту рощу, но не увидела ничего. Но и он тоже не увидел!..
…Павел сидел теперь у печи и подбрасывал туда толстые сухие поленья. И ему снова вспомнился пред-осенний лес, тяжелая и крепкая как капроновый чулок паутина, в которой маленькой свалявшейся затяжкой темнел паук… Звон птиц, словно кто-то там, наверху, стучит палочкой по маленьким хрустальным бокальчикам. Солнечные блики повсюду, уже не золотые, теплые, а серебристые. Проседь холодка в летнем воздухе. Это август… И словно выпуклая фотография на березовом стволе, улыбка, которую не распрямить — на то она и улыбка…
"Лиза! Лиза!" — застонал Павел, схватил на ходу куртку и выскочил на улицу.
…Он быстро шагал по первому снегу в сторону поля, потом пошел наперерез. Он вспомнил! Он вспомнил вдруг точно, чего хотел от жизни: как хотел написать книгу и о чем ей предполагалось быть. Он вдруг увидел всего себя, как срез на дереве. Все свои годовые кольца: чем больше лет, тем дальше от сердцевины, тем дальше… Но теперь он знал, он вспомнил… И он расскажет жене, и они вместе… он попробует… она поймет…
…Тяжело дыша, он вошел в предзимний березовый лес. Ветер гудел, и густая метель повалила, словно статика на пустом экране телевизора. Он шел напролом, спотыкаясь, вытирая с лица лихорадочный пот. Странная, полуидиотская улыбка прозрения играла на его лице.
Он подошел к березе и остановился пораженный. Фотография — вернее береза — была на месте. Тот же окоем-рама, напоминающая прорезь окна… Тот же тихий пейзаж в перспективе. Но картина — или это была комната — была пуста. На изображении появился стул: словно его отодвинули назад, вставая. А в сторону от березы по свежему реальному снегу узкой змейкой удалялись маленькие остроносые аккуратные следы, словно кто-то ускользнул — только что, совсем недавно…
