— Вот супостат, — ворчал сосед Иван Лопатин. — Креста на нем нет. Покою — ни днем, ни ночью…
Про ночь это он зря. Ночью Яшка спал как убитый. И когда брал в руки гитару, тоже затихал. Но по привычке, наверное, соседей раздражали даже мелодичные звуки, если они исходили из-под Яшкиных рук.
Однажды, когда сидел он тихо-мирно, подбирая мелодию полюбившейся соседской девчонке песни про ночь над Белградом, обрушился на него поток холодной воды. Добро бы из своих кто окатил, а то ведь и не соседка даже — за два двора живет. Он ей и не вредил… кажется. Зато теперь сам бог велел. Только с умом надо, чтоб ни-ни. А то совсем житья не станет.
На выдумки Яшка был горазд. Через полчаса, подойдя с самым невинным видом к дому своей обидчицы, он коротким сильным взмахом швырнул в раскрытое окно намазанную скипидаром кошку. Та, высвободившись наконец из сильных Яшкиных рук, намертво сжимавших ей рот и лапы, с диким воплем вцепилась в тюлевую занавеску. Послышался треск, грохот, звон… Пока хозяйка, с криком метнувшаяся из двора в комнату, разбиралась что к чему, озорника и след простыл. Он был уже дома и, сидя за столом, как ни в чем не бывало перебирал учебники.
— Тихий ты какой-то, — подозрительно покосилась на него Ксения Ивановна. — Или натворил что?..
— И почему ты, маманя, так плохо обо мне думаешь?
Улыбка у Яшки была широкая, обезоруживающая. Он подошел к матери, легко коснулся ее плеч сильными ручищами:
— Я вот что думаю: хватит мне в школе штаны протирать, мы с Витькой в ремесленное идем.
— Господи Исусе, — опустилась на стул Ксения Ивановна, — после шестого-то класса! Да кто ж тебя возьмет, непутевого? Ты и делать-то ничего не умеешь, окромя как из чужого борща мясо таскать!
Тут сел Яшка:
— Мать, откуда ты знаешь? Никто ведь не видел.
— Чего уж тут знать, — проворчала, поджав губы, Ксения Ивановна. — Вспомни, как ты в тот день, как Лопатиха бушевала, обедал — только ложкой гонял.
И верно, был такой грех на Яшкиной душе. Надо же было Лопатиной жинке борщ на окно выставить, остудить она его, что ли, хотела побыстрей — по всему двору такой запах пошел, что у Яшки аж слюнки потекли. Тут и проволочка подходящая под руку подвернулась, с крючочком на конце. А уж залезть на крылечную крышу да подцепить кусочек мясца чуть не в кило весом было делом техники, которой Яшка владел в совершенстве.
— Ваня, Толик, Витька, — позвал он товарищей, — айда в подвал.
Только обсосав последнюю косточку, спохватился Витя:
— Откуда такая вкуснятина?
— Много будешь знать, скоро состаришься, — шмыгнул носом Яшка. — Кстати, дружок, разговор у меня к тебе. А ты поел — и кыш отсюда! — прикрикнул он на Толика.
Тот шариком выкатился из подвала, оглянувшись на Ваню: того, небось, не гонят! А чего его гнать — все равно ничего не слышит, а если и поймет что — не расскажет, не то, что этот болтушка Толька. Там, в подвале, и состоялся разговор Яши и Вити Проценко, закончившийся решением идти в ремесленное.
Родителям оставалось лишь развести руками.
В одну группу их, правда, не приняли; более хрупкому на вид Виктору предложили учиться на слесаря-лекальщика, а из коренастого, широкоплечего Яшки решили сделать кузнеца, чем несказанно обрадовали мать:
— Вот и добре. Намахаешься за день — куда и озорство твое денется.
Далось им это озорство! Человек он как человек, разве что занесет кой-когда не в ту сторону, так с кем не бывает. Опять же уздечку на него набросить некому. Ему б таких родителей, как у Игоря, тогда другой разговор. Ольгу Федоровну не только дети — взрослые слушаются. Такая уж она женщина — умная, волевая. Недаром бывший боец бронепоезда Владимир Яковлевич Нейгоф, занесенный войной из Эстонии в донские края, так и остался на всю жизнь в Ростове, встретив здесь строгую темноокую красавицу. Хотел увезти в свои родные края, чем только не прельщал — и леса-то там густые, и озера прозрачные, и небо ласковое. Покачала молодая жена головой, на том разговор и кончился. Сменил Владимир Нейгоф шинель бойца на рабочую спецовку и пошел на Лензавод — ремонтировать паровозы.
Ставили Яшке в пример Колю Кизима:
— У друга своего учись людей уважать, — говорил ему Лопатин.
— Да разве я вас не уважаю? — не на шутку расстраивался Яша. — Вы в гражданскую нам светлую жизнь завоевали!
Но Иван Сергеевич не верил в искренность его слов и посматривал на паренька с укоризной.
III
Люди, жившие на Ульяновской, умели работать, умели и веселиться. 1 Мая и 7 Ноября вставали рано: и взрослые и дети спешили на демонстрацию. После того как в семье Кизимов появились Степа и Коля Беленький, к висевшему в коридоре рукомойнику выстраивалась целая очередь. Толик крутился под ногами, мешая старшим, и изрекал истины вроде той, что медведь семь лет не умывался и чистый ходил. И что уж по праздникам-то можно бы и не тратить время на такую ерунду, тем более Коле Беленькому. А кому необходимо — есть смысл умываться с вечера. Он, например, так и сделал. Все смеялись, норовили обрызгать непоседу водой, тот нарочно визжал на весь дом, а сам так и старался попасть под брызги.
После завтрака все разбегались в разные стороны. Фабзайчата, как называла своих приемных сыновей Мария Ивановна, — в училище, Коля — в школу, Антон Никанорович, прихватив Толика, — в порт.
— А мы с тобой, Валюха, всех обхитрим, — говорила дочке Мария Ивановна. — Вот приберем со стола, наденем самые нарядные платья, выберем самую красивую колонну, с ней и пойдем на площадь. Идет?
— Еще как идет! — сияла девочка.
Но так уж всегда получалось, что пристраивались они к той самой колонне, в первых рядах которой шел высокий красивый человек с баяном в руках.
— Папа! — радостно подбегала к нему Валя.
Передав баян товарищу, он подхватывал дочку на руки, сажал на плечо.
— Ну как, все видно?
— Все! — ликовала девочка.
И не было никого ее счастливее. Разве что Толик, которого тоже подхватывали чьи-то добрые руки и он плыл над праздничной толпой, размахивая цветными шарами.
Зиму ребята не любили: никогда не знаешь, какой она будет. Хорошо, если снежная: хоть на санках покатаешься. А если дожди ледяные, да еще с ветром? Не больно разгуляешься. И уроки — как позададут, сидишь до ночи, как привязанный.
Но есть и зимой радость несказанная — елка. Ее ставили на самую середину и охотно мирились с тем, что в комнате становилось до невозможности тесно. Но поставить елку — это еще не все: ее надо нарядить. И вот уже на столе, на подоконниках, на кроватях появляются горы цветной бумаги, грецкие орехи, блестящая фольга, обертки от конфет. На самую верхушку нужна красная звезда, на нижние ветки — разноцветные флажки, по бокам — фонарики.
Свою самую красивую куклу Валя ставит под елку. Рядом кладет зеркало и обкладывает его ватой. Получается каток. Теперь надо вырезать из плотной бумаги много фигурок. И не как-нибудь, а чтобы они стояли — это как будто ребята пришли кататься. По краям можно поставить скамейки — вдруг кто-нибудь устанет, пусть себе посидит.
А сколько игрушек можно сделать из яичной скорлупы, если, осторожно надколов яйцо с обоих концов, выдуть все, что в середке! Немного фантазии — и, пожалуйста, клоун; а хотите — поросенок. Даже Черчилля можно сделать, если смастерить подходящую шляпу да сунуть в нарисованные красной краской толстые губы коричневую сигару.
К полуночи у Кизимов набивалось столько ребят, что Ольга Федоровна Нейгоф, оценив обстановку, говорила:
— Давайте-ка всей компанией к нам, а то у вас и поплясать негде.
Перебирались в соседний дом. Нина старалась устроить всех поудобнее, бегала за стульями к соседям, ставила на стол угощение.
На самое почетное место усаживали Антона Никаноровича с баяном, потому что без музыки и песен какой же праздник? Наклонив голову, нежно перебирал он блестящие кнопочки, и ребята, с первых тактов угадывая мелодию, начинали петь. Про Москву майскую, про веселый ветер и отважного капитана, про Орленка, про то, как не хочется думать о смерти в шестнадцать мальчишеских лет…
Ровно в полночь, незаметно до того исчезнувшая, появлялась Мария Ивановна, наряженная Дедом Морозом. Придерживая ватные усы, говорила басом, чтоб не угадали:
— С Новым годом, с новым счастьем! Где тут моя Снегурочка? А ну, пошире круг! Антоша, «цыганочку»!
Валя, в украинском костюмчике, с яркими лентами в припорошенных блестками темных волосах, робко выходила в центр хоровода, но уже через несколько секунд, подхваченная огненным ритмом танца, начинала быстро кружиться, хлопая в ладоши, бойко постукивая каблучками, озаряя всех светлой, милой улыбкой. Серые, как у матери, глаза ее становились голубыми, прозрачными. Все смотрели на Снегурочку и улыбались.
Как всегда, весело и беззаботно встретили они и сорок первый год. Начался он обычно, без особых происшествий. Если не считать того, что Игорек, любитель всяких экспериментов, чуть не спалил дом. Увидев на столе пачку нафталина, он высыпал его в банку из-под консервов и поставил на горящий примус — узнать, что будет, если нафталин нагреется. Он не успел подивиться тому, как быстро превращаются белые кристаллы в остро пахнущую жидкость, — столб пламени ударил в потолок.
