Раненых отнесли в больницу, мертвых похоронили. Остальных Мария Ивановна привела на Ульяновскую. Семью Крамаренко поместила в своем дворе, чтобы сподручнее было помогать осиротевшим детям. Сюда же, на Ульяновскую, привезли из больницы и Инночку Кримашеву. И, как прежде, просиживали у нее по полдня подружки, сочиняя новые, совсем невеселые, игры — про бомбежки, про раненых да слепеньких.
* * *
Города, как люди, — у каждого свое лицо. Но, когда приходит общая беда, они становятся похожими друг на друга — суровыми и строгими. Таким был осенью сорок первого года Ростов-на-Дону, ставший к ноябрю прифронтовым городом.
К оборонительным боям готовились не только части Северо-Кавказского военного округа — на сборных пунктах обучались военному делу бойцы Ростовского полка народного ополчения. В этот стрелковый полк, созданный по решению областного комитета партии, записывались женщины, пожилые люди, совсем молодые ребята — все, кто по возрасту, или по состоянию здоровья не подлежал призыву в армию. Потому что нельзя отнять у человека право защищать родную улицу, родной дом!
Все чаще и чаще падали на город бомбы. Мальчишки, вооружившись лопатами, помогали взрослым заравнивать воронки, расчищать завалы. Таскали на крыши песок, чтобы было чем тушить зажигалки. Обычно фашисты сбрасывали их по ночам. Постоянно дежуривший на крыше своего дома Яшка, услышав характерный звук — будто лупят по крыше из рогатки металлическими шариками, — командовал:
— К тушению приступить!
И первым кидался к ящику с песком. А утром невыспавшийся, злой на фашистскую нечисть, перевернувшую вверх тормашками всю его светлую жизнь, пошатываясь, шел на работу.
Ваня Зятев работал в артели для глухонемых, Витя Проценко и Нина Нейгоф — на военном заводе.
В середине октября, после того как фашисты вошли в Таганрог, многие ростовчане стали подумывать об эвакуации. Заговорили об этом и на Ульяновской. Но Мария Ивановна считала эти разговоры лишними.
— Куда это мы пойдем от своих домов? У кого дети малые, у кого старики немощные. Да и как это город свой родной без присмотра оставить? Работать больше надо, чтоб армия наша ни в чем не нуждалась, вот и выстоим! Еще и назад фашистов поганых погоним. Не век же им по земле нашей разгуливать…
И работала. От темна до темна. И успевала помочь тем, кто нуждался в помощи, забывая о собственном доме.
— Ты у меня, дочечка, умница, понимаешь, какое нынче время трудное, — говорила она Вале, — потерпи уж…
И девочка терпела и холод и одиночество. Чтобы согреться, она забиралась в самый угол широченной маминой кровати, натягивала на себя все одеяла и думала. О Коле, который приходил теперь, когда она спала, и такой усталый, что засыпал, даже не раздеваясь. О Толике, который вдруг заболел да и умер. Кого бомбами убивает, а кто вот так, непонятно, от чего. А может, это только ей непонятно?..
Погрустив о Толике, Валя начинала думать о войне. Вспоминала все, что знала о войнах. Мальчишки на их улице любили играть в красных и белых, в казаков-разбойников; иной раз воевали по-настоящему — двор на двор, но заканчивались эти сражения благополучно, а главное, быстро. Видела войну в кино, даже плакала, когда утонул Чапаев. И про этих — как их там — псов-рыцарей немецких кино видела. У них еще шлемы были ужас какие страшные, с рогами! Но Александр Невский и его дружина быстро с этими псами расправились.
А еще Игорек рассказывал, как воевал его отец, — на настоящем бронепоезде. Правда, самого бронепоезда Валя не видела ни в кино, ни в жизни. Она представляла его огромным чудищем вроде Змея Горыныча, только вместо голов у него — пушки. Изрыгая огонь, медленно ползет он по степи, а дядя Володя сидит верхом и шашкой срубает белякам головы. Вале их совсем не жалко, потому что беляки эти против народа. И про Буденного она слышала, даже песню знает: «Никто пути пройденного у нас не отберет, конная Буденного дивизия, вперед!» Буденовцы мчались на конях туда, где засел враг, и прогоняли его. Ну а эта война ни на что не похожа, не поймешь, где она — везде, что ли? И кончится ли когда-нибудь…
От этих мыслей, таких невеселых, да еще от того, что все считают ее почему-то малышкой, бесполезным человеком, девочке хотелось плакать. Но плакать нельзя, потому что тогда и в самом деле получится, что она маленькая.
Укладываясь поудобнее, Валя подняла глаза на черную картонную тарелку, висевшую над дверью. Радио. Негромкая мелодия плывет по комнате. Валя любит такую вот негромкую, красивую музыку, но сейчас пусть бы ее выключили. А тети и дяди, голоса которых она так хорошо знает, сказали бы на весь мир: «Люди, война кончилась! Мы победили!» Тогда вспыхнули бы на улицах фонари и никто не стал бы завешивать одеялами окна — пусть себе светятся! Не рвались бы бомбы. И пришел бы отец. А мать с радости накупила бы много хлеба — целую буханку. Может — две! И сахару! И молока! А тетя Нади снова бы стала продавать мороженое возле «Буревестника». Это очень интересно — продавать мороженое. Сначала нужно взять круглую вафлю — а на каждой из них чье-то имя! — и опустить ее в металлическое гнездышко, потом набрать ложкой мороженого из специального бачка, в котором всегда холодно, потому что он обложен льдинками, и заполнить им это гнездышко. А потом сверху снова положить вафельный кружок и нажать внизу какую-то штуковину. Пожалуйста, кушайте на здоровье! Но сначала посмотрите, какие имена попались вам — может, одно из них будет вашим собственным. Значит, оно счастливое. Вале всегда попадалось ее имя.
— Что ли ты нарочно подкладываешь? — допытывалась она у тети Нади. А та только посмеивалась:
— Ну вот еще, разве есть у меня время?
Она и впрямь едва успевала щелкать своей машинкой — таким оно вкусным было, это мороженое, что каждому хотелось его попробовать… Хорошо было до войны!
Девочка улыбнулась от приятных воспоминаний, да так и заснула. Личико ее было таким просветленным, что Нина Нейгоф, войдя в комнату, не стала будить свою маленькую подружку. Она положила на край стола — тот, что был поближе к кровати, — кусок хлеба и вышла, тихо притворив за собой дверь. Спи, девчушка, пусть ничто не потревожит твой сон.
Но пожелание ее не исполнилось: едва опустились на землю сумерки, вокруг завыло, загрохотало, засвистело. По соседней крыше гулко застучали кованые Яшкины ботинки. «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» — надрывалась черная тарелка. Не дадут поспать… Валя накрылась с головой и уползла в самый дальний угол кровати. Влетевший в комнату Коля не сразу отыскал ее в куче тряпья. Схватил в охапку вместе с одеялом, вынес на улицу.
— Говоришь, большая, а сама не соображаешь, куда бежать при бомбежке, — выговаривал он сестренке, засовывая ее вместе с одеялом в щель, вырытую посреди двора. — Ищи тебя по всему дому!
— Чего меня искать? Я никуда не девалась, — хрипловатым со сна голосом оправдывалась Валя. — Это ты неизвестно где пропадаешь.
— Ну ладно, не ворчи, — миролюбиво говорил Коля. — Спи дальше. Мы так — на всякий случай прячемся. Они мост бомбить летят, сюда не достанут…
Раздвинув прикрывающие щель доски, он выглянул наружу. Черное ноябрьское небо было расцвечено звездопадом трассирующих пуль; испуганными птицами метались голубые лучи прожекторов; хлопали зенитки, рвались бомбы; рев фашистских бомбардировщиков сливался с гулом падающих стен.
— Только бы они не вошли в город, — вслух подумал мальчик.
Но через несколько дней наши войска оставили Ростов.
V
Город казался вымершим. Люди заперлись в домах, чтобы оттянуть миг ничего хорошего не сулящей встречи с врагом. Ледяной, пронизывающий ветер бушевал на безлюдных улицах, яростно хлопал ставнями полуразрушенных, оставленных людьми домов, будто задался целью сорвать их с петель, пригибал к земле почерневшие стволы деревьев, швырял колючей крупой в лица редких прохожих, заставляя их ускорять и без того быстрый шаг.
Семья Кизимов, ставшая теперь совсем маленькой, была в сборе.
— Ты галстук спрятал? — спросила Мария Ивановна у сына.
Тот, не оборачиваясь, кивнул. Он стоял у окна, выходившего в соседний двор, где жили Яшка, Витя, Игорек, две Нины — Нейгоф и Пилипейко; там жили и взрослые, а двор казался вымершим: все боялись выйти.
Коля подошел к матери и увидел, что она держит в руках фотографию. В прошлом году какой-то чудак-фотограф, пробегая по перрону, вдруг резко остановился возле Коли, только вышедшего из вагона и окруженного толпой встречавших его ребят. Трудно сказать, что привлекло его внимание — мальчуган ли в широкополой панаме, с рюкзаком за плечами и развевающимся на ветру алым галстуком, прильнувшая ли к нему девочка лет девяти в ярком украинском костюмчике, с ромашками в руках, или строгая красота девочки постарше с голубыми, как небо, глазами, державшей за руки двух мальчишек, только он установил вдруг свою громоздкую аппаратуру — огромный треножник, увенчанный «фотокором», — и попросил минуточку внимания. Потом спросил у ребят, где они живут, и услышал короткое «мы с Ульяновской!»
