В Неаполе они остановились в гостинице «Везувий». Жара не спадала, до вечера он не вылезал из номера. Скучал, пробовал читать, смотрел на часы, дожидаясь, когда вернется бегавший по своим неаполитанским знакомым Адриан, которого он величал шутливо «дон Адриано», а тот его «дон Феличе».
На закате, когда становилось чуточку прохладней, он выходил на балкон. Разглядывал прохожих, с кем-то пробовал объясниться через пень-колоду на итальянском. Одолевала скука, зрела обида на учителя: какого дьявола оставляет его одного?
Однажды возле гостиницы остановился фиакр, высадивший двух дам. Он помахал рукой кучеру, тот, спустившись, подошел к балкону. Молодой парень в кепке, неплохо говорит по-французски.
Он признался, что скучает в одиночестве.
– Можешь покатать меня ночью по Неаполю? Свозить куда-нибудь в веселое место?
– В веселое? – хитро подмигнул парень. – Устроим. Ждите меня в одиннадцать.
Приехал вовремя, свистнул снизу. Он запер номер, прошел на цыпочках мимо соседней двери, за которой, спал, должно быть, без задних ног гулена-учитель, рванул вниз по лестнице. Уселся в фиакр, ничуть не заботясь, что в кармане ни гроша.
Поплутав какое-то время по темным закоулкам, коляска остановилась у небольшого строения с тусклым фонарем над входом. Возница постучал в дверь, она тут же отворилась.
– Я сейчас, синьор, – подтолкнул его внутрь парень. – Лошадь только привяжу.
Он проследовал с замиранием сердца по полутемному коридору, шагнул через порожек в освещенную залу с плюшевыми диванами, зеркалами по стенам и свисавшими с потолка чучелами животных включая крокодила с улыбчивой зубастой пастью.
– Бонджорно, бонджорно! («Добрый вечер, добрый вечер!» – ит.) – двинулась ему навстречу накрашенная толстуха с темными усиками на верхней губе. Схватила за руки, прижала пылко к необъятной груди:
– Oh, meraviglioso ragazzo! («О-о, чудный мальчик!» – ит.)
В залу входили, переговариваясь и смеясь, девицы – кто в наряде баядерки, кто в матроске, кто в цветном детском платье, кто вовсе без всего.
В дверном проеме показался кучер, прокричал весело:
– Гуляем, синьор!
Их усадили за стол, откупорили бутылку. Толстуха, оказавшаяся хозяйкой заведения, чокнулась с ним наполненным стаканом:
– Evviva! («Будем здоровы!» – ит.)
Мимо прохаживались, вихляя бедрами и кокетливо поглядывая, пахнувшие дешевыми духами красотки. Одна, чернокожая, в чем мать родила, села ему на колени, пощекотала за ухом, что-то произнесла, обернувшись к подругам – в ответ послышался заразительный смех.
Он пил глотками терпкое вино, мулатка целовала его необъятными губами. Все вокруг плыло, кружило, хороводило перед глазами – комната, настенные светящиеся бра, лица смеющихся девиц, зеленый крокодил на потолке. В какой-то момент среди мешанины лиц, звона посуды и женского смеха возникла и оказалась у стола знакомая фигура старика-учителя Адриана. Вскочившая с кресла хозяйка обняла его за плечи как старого знакомого.
Учитель, слегка покачиваясь, прокричал радостно:
– Феличе, дорогой, как я рад!
Последующее утонуло в туманном зазеркалье.
Проснулся на другой день в номере с неподъемной головой, сидевший в изголовье помятый Адриан поил его, присев в изголовье, каким-то шипучим напитком:
– Пей, пей, дорогой, полегчает…
Больше в гостинице один он не сидел. После полудня, когда спадала жара, они ходили с учителем по музеям и выставкам, отдыхали часок в своих номерах. Вечером приезжал в фиакре Серджио, с которым они подружились, и все трое отправлялись гульнуть в очередное злачное местечко.
Жизнь – праздник, веселье, радость! Дни ангела – твои, родителей, близких родственников. Званые вечера, приемы, прогулки в экипажах на взморье или на собственной паровой яхте по заливу, вечерние спектакли в домашнем театре. Веселые игры во дворе со сверстниками, объезд подаренного батюшкой к двенадцатилетию золотисто-буланого арабского скакуна, катания на коньках по льду замерзшей Невы.
Любимое, ожидаемое с нетерпеньем Рождество со Страстной и Пасхальной неделями. Службы в домашней часовне, пеший выход на Всенощную в Исаакиевский собор: до него рукой подать. Разговение, пир горой по возвращении: куличи в венчике из бумажных роз и обложенные крашеными яйцами, гуси, молочные поросята, фазаны, реки шампанского.
С родителями и братом они идут по окончании парадной трапезы в людскую, где потчуется за столом прислуга, христосуются с людьми.
Новый год! Наряжание елки в парадном зале, сияние стеклянных шаров и серебряного дождя, беготня, суматоха, смех! Вечером сияющий огнями дом наполняется гостями, дети приходят с большими баулами, чтобы можно было унести подарки. Хороводы с песнями вокруг лесной красавицы, пряталки по комнатам, смешные, неожиданные сюрпризы. Всех угощают горячим шоколадом с пирожными, ведут в игровой зал на «русские горки». На другой день – елка для прислуги с детьми: все одарены, счастливы, получили то, о чем мечтали – мудрая матушка за месяц до празднеств опросила и записала для поставщиков, что кому подарить.
Частые гости в доме государь с государыней. Прислуга бегает на цыпочках, разговаривает шепотом, а ему смешно: чего, спрашивается, переполошились? Для него царь – друг семьи. Приятный, улыбчивый, не задает нудных вопросов об учебе и прочей ерунде. Зашел как-то в спортивный зал, где они с Николенькой занимались под присмотром учителя лазанием по «шведской стенке» и канату, наблюдал какое-то время, а потом, расстегнув неожиданно мундир и разбежавшись, скакнул лихо через «козла».
Прислуживал за столом государю старый дворецкий Павел, не желавший никому уступить эту честь. Был стар, слаб глазами, часто проливал вино на скатерть. Деликатный монарх, заботясь о чистоте матушкиной скатерти, бережно поддерживал руку старика, когда тот наливал ему вино.
В памяти сохранились торжества по случаю его восшествия на престол. Родители взяли их с братом в Москву, они едут в собственной карете с гербом рода Юсуповых среди вереницы экипажей по Охотному ряду. Пестрит в глазах от сверкающих на солнце золототканых мундиров, орденов на груди военных, украшений на платьях и в волосах великосветских дам.
– Смотри, смотри! – хватает он то и дело за локоть брата.
Шумит запрудившая тротуары праздничная толпа, гремят военные оркестры, движутся нескончаемым потоком в сторону Кремля гвардейские части, казаки, представители подвластных России народов в пестрых одеяниях, чины Двора, царская охота со стремянными и ловчими в богатых ливреях. Царь – во главе процессии на красавце-коне, царица-мать и молодая царица – в запряженной четверкой золотой открытой карете.
После окончания коронации в их загородном имении Архангельское – толпы гостей, среди которых престолонаследник Румынии Фердинанд с супругой, ради которых батюшка выписал модный в Европе оркестр румынских цыган со знаменитым цимбалистом Стефанеско. Прибывают без конца, катят через ворота по центральной аллее раззолоченные кареты высаживая мужчин в военных мундирах и парадных костюмах, пышно одетых дам. Из Москвы телефонируют: через час-полтора в имение прибудет их императорское величие. Верхом, в сопровождении казачьего эскорта. Отец торопится к воротам, встречает сиятельного гостя. Государь в отличном настроении, говорит, что прокатился бы с удовольствием по лесу. Батюшке седлают коня, он едет впереди кавалькады, показывает дорогу.
В срединной зале для особых торжеств выходящей в парк накрывают столы, гремит с антресолей музыка. Вечером, после обеда, прогулок, любования с террасы зелеными лужайками, синеватой лесной дымкой на горизонте с предзакатным солнцем, публика заполняет ряды домашнего театра. Обещан «Фауст» Гуно с приглашенным хором «Ля Скала» и итальянскими оперными звездами: тенором Маццини и несравненной этуалью, меццо-сопрано госпожой Арнольдсон.
Проиграли знаменитую увертюру, пошел занавес, прошло «на бис» первое действие. За минуту до второго матушке в ложу прислали записку: госпожа Арнольдсон, исполнявшая партию Маргариты, петь отказывается – в сцене в саду декораторы поставили цветы, запаха которых она не выносит.
В считаные мгновения цветы заменяются кустами живой изгороди из сада, занавес взвивается, вышедший на авансцену студент Зибель поет глядя на зеленые ветки: «Расскажите вы ей, цветы мои!»
Поздний ужин на террасе с канделябрами на столиках. В синем небе оглушительно хлопает, рассыпается пурпурным хвостом первая ракета фейерверка.
– Бежим! – хватает он за руку Николеньку, с которым они смотрят на огненную феерию из окон свой спальни.
Наскоро одевшись, они бегут вниз по лестнице. Стоят, завороженные, у фонтана возле мраморных химер, на головы которых сыплется с небес золотой дождь.
На третий день празднеств случилось непонятное: родители с прибывшими родственниками о чем-то совещались, запершись в кабинете отца, гости спешно отъезжали, прислуга шепталась по углам о каком-то ужасном происшествии на Ходынском поле. Уже вернувшись в Петербург, из обрывков взрослых разговоров он узнал: на одной из московских окраин власти устроили в честь коронации нового монарха гулянье для простого люда с аттракционами и раздачей подарков. Место выбрали неудачно: на изрытый рвами и канавами пустырь устремились за дармовым подношением (полфунта колбасы, сайка, пряник, леденцы и орехи) сотни тысяч горожан. Давка была невероятная, люди пробовали вырваться наружу, спотыкались, падали – по их головам несся обезумевший человеческий вал.
