лицемерное церковно-феодальное мракобесие, и алчное буржуазное стяжательство, которое несет физическую и духовную гибель народу. Достаточно сопоставить страницы, обличающие сиятельного ростовщика графа Илью Девятого из рассказа «Последние рыцари», с гневными строками, клеймящими долацкого старосту Иосифа Буясова («Королева»), чтобы по заслугам оценить и антифеодальную и антикапиталистическую направленность творчества Матавуля, тонкого художника-реалиста.III
Матавуль был убежденным атеистом. В своих «Записках» он писал, что, проникнув за кулисы монастырской жизни и увидев подлинное лицо церковников, он не только утратил веру в бога, но и возненавидел религию. Для Далмации конца XIX века такое заявление было актом несомненного гражданского мужества.
Именно так следует оценить шедевр Матавуля — роман «Баконя фра Брне» (1892), выдержавший уже при жизни писателя три издания.
По силе антиклерикальной критики это произведение не уступает «Очеркам бурсы» Помяловского, «Соборянам» или «Мелочам архиерейской жизни» Лескова, «Люборацким» Свидницкого, «Попу Чире и попу Спире» Сремаца, рассказывающим порой страшную, порой смешную, но всегда горькую правду о мире церковников, их нравах, характерах, обычаях. Матавуль нигде не переходит от мягкого, незлобивого юмора к бичующей сатире, от тонкой иронии к гневному сарказму, он и здесь стоит как бы в позе стороннего наблюдателя — умного, сдержанного, все замечающего. Сама картина жизни, воспроизведенная им во всей ее полноте и конкретности, разоблачает фальшь и лицемерие, стяжательство и мракобесие, царящие в среде церковников.
Ирония звучит уже в самых первых строках романа, где, казалось бы, с чисто статистической объективностью перечисляются далматинские епископы и митроносные аббаты, семинарии и благочинии, приходы и капелланства, монастыри, их челядь и паства. Столь же иронично уже не статистическое, а «историческое» повествование о роде Ерковичей, названном здесь «святой лозой» за то, что род этот одному лишь францисканскому монастырю поставил ни много ни мало двадцать пять поколений фратеров, последним из которых и оказался герой романа. Перечисляя богоугодные дела, совершенные различными ответвлениями и отростками сей «святой лозы», автор начинает с фра Брне II, почившего еще в начале XVI века и прославившегося по преимуществу тем, что, наряду с весьма энергичной миссионерской деятельностью, отменно «пел под гусли и мог окликнуть человек, находящегося от него на расстоянии часа ходьбы, до того зычен был его голос».
Любопытно отметить, что из одного корня со «святой лозой» в роде Ерковичей произрастали и преуспевали самые отъявленные конокрады, о подвигах которых автор повествует столь же эпически, как, скажем, о переходе «из греческой веры в лоно католицизма». Столь же ироничны и портретные характеристики.
Отец героя романа Ера Йозов Еркович, по прозвищу Живоглот и Космач, в Зврлеве — этом Вифлееме фратеров из рода Ерковичей — считался богачом. В урожайные годы местному богатею Космачу хватало хлеба до рождества, то есть менее чем на полгода после страды. Не удивительно поэтому, что сытая монастырская жизнь казалась Ерковичам венцом человеческого благополучия, которое и выпадает на долю Бакони, хотя, по мнению самого Космача, его достойному отпрыску — первому зврлевскому сорванцу — «было впору стать разбойником, а не священником», ибо в нем текла кровь по меньшей мере сотни «ркачей», как презрительно именовали хорваты-католики православных сербов. Шутка ли, ведь в монастыре Баконе было суждено носить чистое белье, спать на мягкой перине в теплой и сухой комнате, есть мясо, пить вино и кофе каждый божий день. Правда, вожделенную мягкую перину Баконя обретает не сразу, ибо долгие годы возлежит в передней фра Брне XXIV, своего дяди и благодетеля, на жестковатом, а впоследствии и коротковатом войлоке, но юноша, по крайней мере, сыт, а в роду Ерковичей далеко не все и далеко не всегда могли этим похвастаться.
Самой логикой повествования, всеми его ситуациями и коллизиями автор показывает, как церковь калечит здоровые души и губит слабые, больные тела. Монастырь, в котором воспитывается Баконя, — это страшный паноптикум тупиц, лицемеров, ханжей, чревоугодников, сластолюбцев и прежде всего бездельников, паразитов на теле народном, беспощадных ростовщиков, лихоимцев. Симпатии читателя завоевывают не богобоязненные фратеры, а богохульник Жбан — ловкий разбойник, прикинувшийся деревенским дурачком и дочиста ограбивший монастырь.
Матавуль не скрывает своей привязанности к Баконе, в котором его привлекает молодость, нравственное и физическое здоровье, смелость, жизнерадостность, воля. Это истинный сын народа, врожденная чистота и порядочность которого долго борются с надвигающейся со всех сторон ложью, двоедушием, моральным уродством. Незащищенная душа юноши не выдерживает этого поединка, шаг за шагом он сдает свои позиции, все глубже увязая во лжи и обмане.
Автор нигде прямо и открыто не ополчается против религии, не прибегает к публицистическим отступлениям, антирелигиозным рассуждениям и т. д. Он действует только образными средствами и достигает этим большого обличительного эффекта.
В конце своего писательского пути Матавуль в новелле «Баконя в Белграде» (1905) вернулся к образу своего героя.
«Баконя в Белграде» — своеобразный эпилог к роману. Герой романа, как того и следовало ожидать, духовно пал, опустился, превратился в заурядного ханжу. Католический поп околачивается в православном Белграде, выдавая себя за торговца. Католицизм окончательно подавил в нем все естественное, человеческое, искреннее. Теперь перед нами раздобревший, потерявший здоровье настоятель того самого монастыря, куда много лет назад фра Брне привез своего юного племянника. Такова расплата за жизненное благополучие, купленное у католицизма ценой лучших человеческих качеств.
* * *
С. Матавуль скончался более шестидесяти лет назад. Творческое наследие писателя выдержало самую суровую и объективную проверку — проверку временем. Произведения его по праву входят в сокровищницу югославской литературы и вызовут несомненный интерес советского читателя.
И. Дорба
БАКОНЯ ФРА БРНЕ
I
Святая лоза
Епископов в Далмации шесть, аббатов митроносных четыре, консисторий шесть, семинарий десять, благочиний сорок, приходов двести девяносто семь, капелланств сто тридцать три, монастырей семьдесят три, и в них две тысячи пятьсот душ монастырской братии.
В Далмации около четырехсот тысяч католиков; страна эта бедная, и сынам ее приходится бродить по белу свету в поисках хлеба насущного; и кому ведомо это, тот, конечно, скажет, что по земельным угодьям и количеству лоз работников в господнем сем вертограде больше, чем надо. Тем не менее большинство далматинцев и по сей день негодует на французов за то, что в начале этого века
