— Ну что ж, сэр, — сказал детектив, — если у него имелись ключи, он мог спуститься в вестибюль и выйти наружу через нижнюю комнату.
— Спуститесь и посмотрите сами, — предложил Корам.
Окна нижнего зала также были защищены решетками, и
их явно никто не пытался взломать.
— Клянусь честью, — воскликнул инспектор, — все это абсолютно необъяснимо! Получается, что и через дверь вестибюля убийца пройти не мог: ведь вы говорите, что она была заперта на замок и изнутри закрыта на засов.
— Да, это так, — ответил Корам.
— Погодите, сэр, — прервал его сыщик в штатском. — Если так, как же вы сами вошли сюда утром?
— Бейль, — сказал Корам, — обыкновенно приходил ко мне в квартиру. Затем мы вместе входили в музей через железную дверь, ведущую в Греческий зал, и принимали у Конвея ключи. По утрам, до появления посетителей, требуется привести залы в порядок, и другая дверь до десяти часов никогда не отпирается.
— Сегодня утром, войдя в музей, вы заперли за собой дверь?
— Сразу же, как только нашел тело бедняги Конвея.
— Мог ли кто–либо, располагая дубликатом ключа, пройти через эту дверь ночью?
— Нет. С внутренней стороны она запирается на засов.
— И всю минувшую ночь вы оставались у себя?
— Да, с двенадцати часов.
Полицейские молча переглянулись; затем инспектор в замешательстве рассмеялся.
— Честно говоря, сэр, вы меня совсем озадачили.
Мы снова поднялись на второй этаж и Корам обратился к доктору:
— Можете сообщить что–нибудь еще о бедном Конвее?
— Все лицо его изрезано битым стеклом и он, похоже, отчаянно сопротивлялся, но вот что интересно: на теле нет никаких других признаков насилия. Непосредственной причиной смерти стал, разумеется, перелом шеи.
— И как это, по–вашему, случилось?
— Я бы сказал, что его швырнул на пол противник, обладающий чудовищной силой!
Доктор собрался было уходить, как вдруг из–за железной двери послышался стук.
— Это Хильда, — сказал Корам, вставляя ключ в замок. — Моя дочь, — добавил он, обращаясь к детективу.
II
Тяжелая железная дверь отворилась, в зал вошла Хильда Корам, стройная, классического сложения красавица. От отца девушка унаследовала правильные черты лица, от покойной матери — золотистые кудри. Мне показалось, что Хильде нездоровится; она опасливо оглядывалась вокруг.
— Доброе утро, мистер Сирльз, — приветствовала она меня. — Какое несчастье произошло с бедным Конвеем!
Она взглянула на Корама. Я заметил, что в руке Хильда держит визитную карточку.
— Отец, вас спрашивает какой–то непонятный пожилой человек.
Хильда передала визитную карточку Кораму, а тот, в свою очередь, протянул ее мне. Карточка принадлежала Дугласу Глейду из «Дейли–кейбл»; на ней почерком журналиста было выведено: «Представляю мистера Мориса Клау».
— Полагаю, следует его принять, раз уж Глейд за него ручается, — сказал Корам. — Кто–нибудь здесь знаком с Морисом Клау?
— Я, — ответил, усмехнувшись, человек из Скотланд—Ярда. — Он антиквар или что–то вроде того; держит ветхий магазинчик близ Старой лестницы в Уоппинге[6], нечто среднее между «Ямрахом»[7] и лавкой старьевщика. Если не ошибаюсь, пробует свои силы в качестве сыщика–любителя. Несомненно, умен, — нехотя добавил он, — но полнейший сумасброд.
— Хильда, попроси мистера Клау войти, — сказал Корам.
Вскоре в дверях появилась занятная фигура. Это был высокий мужчина, сильно сутулившийся, так что рост его казался меньше — то ли глубокий старик, который легко нес бремя своих лет, то ли человек молодой, но преждевременно постаревший. Что было правдой, сказать не смог бы никто. Его кожа отливала серостью грязного пергамента, а волосы, косматые брови и реденькая бородка казались блеклыми и начисто лишенными цвета. На голове у него красовался давно вышедший из моды коричневый котелок, на носу сидело изящное пенсне в золотой оправе, с шеи свисал черный шелковый шарф. Длинный черный плащ с пелериной закрывал эту сутулую фигуру с головы до пят, а из–под заляпанного грязью края плаща выглядывали остроносые парижские туфли.
Вошедший снял котелок.
— Доброе утро, мистер Корам, — сказал он.
Его голос напоминал отдаленное громыхание пустых бочек; акцент был неуловим.
— Доброе утро, — (детективу), мистер Гримсби. Доброе утро, мистер Сирльз. Ваш друг, мистер Глейд, сообщил мне, что я найду вас здесь. Доброе утро, инспектор. С мисс Корам я уже поздоровался.
Он достал из–под подкладки своего котелка крошечный цилиндрический пузырек для благовоний и увлажнил несколькими каплями свой высокий, бледный лоб. Воздух наполнился запахом вербены. Затем странный гость вернул пузырек в котелок, а котелок снова водрузил на покрытую редкой порослью макушку.
— Слышен здесь запах мертвецов! — сообщил он.
Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку — столь нелепым показался мне на первый взгляд тот поразительный человек, что известен под именем Мориса Клау.
— Мистер Корам, — продолжал он, — я старый глупец, которому снятся иногда мудрые сны. Изучение преступности — хобби занятого человека. Я видел убийства на Золотом берегу[8], где черная лихорадка плясала в воздухе над мертвыми, словно неотлетевшая душа, я видел кровь в арктической Лапландии, где от холода она превращалась в красный лед, не успев вытечь из вен. Разрешите ли мне попытаться вам помочь?
Все мы, включая полицейских, были впечатлены его словами.
— Безусловно, — ответил Корам, — не соизволите ли?
Морис Клау склонился над мертвым телом.
— Вы сдвинули его с места! — резко произнес он.
Ему разъяснили, что сделано это было исключительно в целях медицинского осмотра. Морис Клау рассеянно кивнул. Вооружившись большой лупой, он стал осматривать тело бедняги Конвея. Он исследовал волосы, глаза, руки и ногти убитого, после провел длинными, гибкими пальцами по полу рядом с телом — и вдохнул запах пыли.
— Будьте добры поведать мне, что произошло, — сказал он, выворачивая карманы убитого.
Корам стал рассказывать о случившемся; тем временем Клау задавал ему странные вопросы и успел внимательно исследовать чуть ли не каждый дюйм Греческого зала. У стенда с арфой он замер и вперил взгляд в инструмент.
— Вот здесь несчастья средоточье, — пробормотал он. — Что известно мне о подобных греческих инструментах? Дайте поразмыслить.
Он закинул голову назад, зажмурив глаза.
— Столь редкие предметы старины, — снова загромыхал голос Клау, — имеют свою историю, и преступления, ими порождаемые, носят циклический характер.
Рукой он медленно изобразил в воздухе окружность.
— Будь только мне известна история этой арфы! Мистер Корам!
Он бросил взгляд на моего друга.
— Мысли вещественны, мистер Корам. Если мне будет позволено провести ночь здесь — на том самом месте, где пал бедный Конвей — я сумею из окружающей атмосферы (а она подобна чувствительной фотографической пластине) извлечь картину, которую сознание его, — и он указал на Конвея, — запечатлело последней!
Человек из Скотланд—Ярда засопел.
— Вы что–то похрапываете, друг мой, — сказал Морис Клау, поворачиваясь к нему. — Вы сопели бы куда меньше, пробудившись с воплем ужаса в пустыне; да, крича от страха при виде сочащихся кровью клювов стервятников — последнего страха, что познает сознание того, кто умер от жажды на этом проклятом месте!
Это было сказано так, что все мы почувствовали, как мурашки забегали у нас по спинам.
— Что же иное, — продолжал таинственный старик, — как не одическая сила, эфир — называйте его, как хотите — переносит беспроводное сообщение, молнию? Это громадная, невидимая, чувствительная пластина. Вдохновение и то, что вы именуете удачей или невезением — лишь ее отражения. Высшая мысль, предшествующая смерти, отпечатывается на окружающей атмосфере, подобно фотографии. Я научил сознание, — он прикоснулся ко лбу, — воспроизводить эти фотографии! Могу я провести нынешнюю ночь здесь, мистер Корам?
Где–то там, под непритязательной внешностью Клау, на миг показался образ истинного величия. За толстыми стеклами пенсне на мгновение блеснул луч могучего и самобытного разума.
— Буду благодарен вам за помощь, — отвечал мой друг.
— Ночью полиции быть здесь не должно, — прогрохотал Морис Клау. — Неуклюжие констебли, мечтающие о стауте с жареной рыбой, могут затуманить мой негатив!
— Можно это организовать? — спросил Корам у инспектора.
— Дежурные полицейские останутся в вестибюле, если пожелаете, сэр.
— Прекрасно! — громыхнул Морис Клау.
Он увлажнил лоб вербеной, неуклюже поклонился и вышел из Греческого зала.
III
