По правде сказать, опасаться особенно было нечего. Сегодня они поругались, завтра он принесет ей цветы, а нам кучу подарков. И мама вовсе не хочет, чтоб он уходил, но вот заведется и твердит: «Уходи!» - будто бес в нее вселился. Но тон у нее такой, словно она угрожает: вот уйдешь - и все мы погибнем. И папа это прекрасно знает. Пусть он резкий, несдержанный, но он и не думает нас бросать.
Пока они ссорятся, мы с Кати беспокойно считаем часы. Кати мнет носовой платок, и у нее дрожат губы. Она боится еще больше, чем я, что какая-нибудь их перепалка кончится разрывом и мы ничего не сможем предотвратить. Сколько раз мы старались их примирить - не получалось. Мне очень жалко маму: утром она уходит чуть не в слезах, потому что до вечера мы остаемся одни. О времени она вовсе не думает, папу провожает до угла, долго-долго прощается, оправляет отвороты пиджака, быстро, украдкой целует. Он нетерпеливо поглядывает то на уличные часы, то на трамвай, а она топчется вокруг него и все не отпускает - как будто отдает взаймы...
Кати не на шутку расстроилась, и мне от этого тоже было не по себе. Она сидела на тахте, подавшись вперед, и из глаз ее ручьем катились слезы.
Мне захотелось погладить ее по голове, но она вдруг вскочила и, ревя белугой, выпалила:
- Это я надушила папин пиджак!
- Идиотка! - сказал я со злостью, хотя вовсе не был на нее зол. Вот из-за какой смехотворной ерунды у нас начинаются скандалы.
Кати с покаянным видом вытирала слезы.
Тут послышались торопливые шаги, и вошел папа. Он был в пиджаке - значит, собрался уходить - и смущенно покашливал.
- Здравствуйте! - сказал он, стараясь на нас не смотреть.- Пойду пройдусь по свежему воздуху. У мамочки болит голова...
Популярное объяснение, лучше не придумаешь. Я посмотрел на Кати, а она, неверно поняв мой взгляд, быстро подошла к папе.
- Папа! Это я надушила твой пиджак!
Он, ошеломленный, уставился на любимую доченьку, понюхал отвороты пиджака, засмеялся и совсем тихо сказал:
- Глупышка ты, доченька! Невообразимая глупышка! Ну, ничего не поделаешь. Через час я вернусь. А у мамы болит голова,- упрямо повторил он и вышел.
Некоторое время мы с Кати зевали по сторонам, она окончательно утешилась и вновь принялась искать косынку в горошек.
Потом послышалась серия хлопаний дверями, три оглушительных удара последовали один за другим.
- Мама тоже ушла,- с тревогой сказала Кати.
- А ты знаешь, из-за чего они ссорятся? - спросил я.
- Сегодня из-за меня и из-за новых туфель.
- Как бы не так. Туфли - не главное.
- А что же главное?
- Всегда найдутся какие-нибудь туфли.
- Туфли?
- Где тебе понять, гусыня! Новые туфли бывают один раз, а ссорятся они постоянно...
- Как ты смеешь осуждать родителей! - гнусаво протянула Кати.- Лучше бы постарался отвыкнуть от хамства.
- Ты права,- сказал я, сердито вздохнув.- И я не безгрешен. Но что поделаешь, когда наш семейный коллектив не на уровне.
- Что такое? Ох, какой умник-разумник выискался! Все на свете ты знаешь!
- Ладно, молчи! - сказал я.
- Что? Вот увидишь...
- Заткнись, тебе говорят!
Больше она не посмела перечить и вышла, сильно хлопнув дверью. Эта дура думает, что так и надо.
Я снова принялся за господина Геринца. Забава удивительно нудная. Но тут резко задребезжал звонок, с ржаньем и топаньем ввалились девчонки и подняли шум, как табун лошадей.
- О-о-о, ты одна? - хриплым голосом эстрадной певицы, ломаясь, спросила Жужа Гал. Эта девчонка, длиннющая, как лестница, усвоила манеру хлопать на меня свысока своими глазищами.
Мацо Шипош, черная вертлявая кошечка, прямо от двери замяукала про ужасное нахальство какого-то типа; я так и не понял, в чем состояло его нахальство, потому что Жужа, перебивая Мацо, затарахтела о чьих-то классных усах. Но Мацо не сдалась и продолжала мяукать - слушать собственный голос для нее величайшее удовольствие.
- Я ему говорю: вы похожи на свою прическу...
Тут Жужа запела на мотив прошлогоднего шлягера: «Бедный, бедный, бедный идиотик, бедненький дегенерат...».
Все остальное потонуло в визге и хохоте. Сестрица взвизгивала громче всех.
Надо прорваться во что бы то ни стало, не то с ними просто сойдешь с ума. Я взял берет и вышел в проходную комнату. Мацо корчилась от смеха, Жужа распевала во все горло и, как коза, скакала вокруг стола. Под носом у нее торчали кривые усы. Меня она не замечала.
- Привет! Что здесь такое? Цирк?
- Ах, ах, Кати! Ты сказала, что никого нет! Ах! - И Жужа сорвала усы.
- Без паники! - сказал я.-Продолжайте свой концерт. Я сматываюсь.
Мацо смотрела на меня, как удав на кролика, потом изогнулась и запустила руки в волосы.
- Не уходи! Останься с нами! Мы репетируем! О, Андриш, Андриш! - Она шла на меня, стреляя глазами, и зрачки у нее блестели, будто их только что смазали маслом.
- Не выйдет! Визжите без меня на здоровье! - сказал я, отступая к двери.
- Да ну тебя! - сказала Кати.- У нас в самом деле репетиция. Хочешь посмотреть?
- Не хочу! У меня дела.
- У него дела! Подумайте только, у него дела! Ах!
Все трое снова захихикали, завизжали, а я пулей вылетел за дверь.
■
Стемнело. Завернув на улицу Аттилы, я долго высвистывал на все лады, но Чабаи не подавал признаков жизни. Наконец в окне показалась голова его бабки.
- Петера нет! - крикнула голова.
- Нет? - переспросил я тупо.
- Ушел на собрание! - умиротворенно сообщила голова.
Я отвернулся, чуть не лопнув от смеха. Ну и шутник же этот Чабаи!
У наших ворот топталась тетушка Чех; держа в руках хлеб и бутылку минеральной воды, она беспомощно смотрела на щеколду. Меня она, конечно, видела, но просить об услуге не решалась. Наверное, вбила себе в голову, что все подростки - хулиганы.
Открывая ворота, я ей шепотом сообщил:
- Запомните хорошенько: в следующую субботу у нас собрание! Начало в девятнадцать ноль-ноль, конец - в двадцать четыре! Точно, как в аптеке!
- Что ты такое говоришь, мальчик? - спросила тетушка Чех, подставляя ухо.
- Я говорю: сейчас вечер!
- Ну да,- махнула она рукой,- конечно, вечер.
Я вышел на Вермезэ и долго прохаживался один. Мои родители тоже где-нибудь носятся, каждый, конечно, сам по себе. Надо идти домой, но как не хочется! Они ведь тоже придут, и опять атмосфера накалится, чиркнешь спичкой и - взрыв.
■
Понедельник. Кругом тишина. Кати отправилась к Жуже Гал.
Я сидел один, смотрел на открытку, и зубы мои отбивали барабанную дробь. Она стоит на коленях, поднимает руки: под мышками тень, груди вздымаются, как два крутых холма, и смотрит на меня сквозь решетку из камышей - полный интим.
Одно меня мучило - в четыре надо идти к Фараону. А он, конечно, начнет донимать, зачем я рисую голых баб. Спросит, факт! А вы как думаете, господин учитель? Какая все-таки пошлость: всю жизнь тебя спрашивают о том, на что могут прекрасно ответить сами. В конце концов наплевать. Наберу в рот воды, и ничего он из меня не выжмет. Это намного тяжелее, чем в классе: там ты подмигнешь, тебе подмигнут - все-таки утешение... А вот один на один попробуй-ка вывернись, помолчи как рыба... Ну, ладно... Может быть, повезет и Зизи окажется дома. При ней Фараон вряд ли станет заострять вопрос. Я у него уже бывал, и даже не раз. Не могу забыть последний визит, когда относил тетради. У Зизи была прическа с хвостом, и рядом с Фараоном она выглядела дьявольски юной. Я увидел ее и погиб.
- Зизи, будь добра,- робко, почти умоляюще сказал Фараон,- возьми у мальчика тетради.
Она подошла близко-близко, и на меня пахнуло благоуханной волной. Запах был свеж, как запах ветра, несущего дождь. На ней были узкие черные брюки и белый пуловер, плотно облегавший фигуру. Я моментально отвел глаза и уставился на ковер, но и на ковре маячило стройное тело и шелестящие русые волосы Зизи.
Мне казалось до дикости странным, что Фараон мрачно пялился на жену; рядом с ним, таким старым и лысым, ее можно было принять за дочь, нет, за фею, такую забавную фею, которую он заполучил с помощью волшебства.
Сколько раз с тех пор я мечтал о Зизи! Она улыбалась так же, как эта обнаженная женщина на открытке. В воображении я приникал к ней всем своим существом, ощущая податливое тепло ее полной груди. Сердце у меня вздрагивало, как забарахливший мотор, и тогда весь кузов дрожал от напряжения.
■
Я позвонил. Вспыхнул свет. Дверь открыла Зизи, еще непричесанная, с поблескивающими от воды волосами. Она смотрела на меня приветливо и так пристально, что я не выдержал и, отворачиваясь, замотал во все стороны головой. На ней был белоснежный купальный халат, стянутый в талии поясом; она его поминутно запахивала снизу, а он упорно распахивался сверху, и одна грудь, пухлая, как белый воздушный шар, почти совсем обнажилась. Шар был с отметиной - как будто на него уселся черный жучок.
Зизи спросила о маме, но ответ ее нисколько не интересовал - она таращилась на меня с таким видом, будто увидела черт знает что. Следующим был вопрос о Кати.
