Трагически воспринимая отрицательные стороны нэпа, многие поэты искали опоры в романтике непосредственно революционной поры, гражданской войны, когда борьба с врагом шла в открытую, с откровенной прямотой (М. Светлов, И. Уткин, М. Голодный). У Заболоцкого эта тема своеобразно преломляется в стихотворении «Пир» с его почти одическим воспеванием штыка:
О штык, летающий повсюду,Холодный тельцем, кровяной,О штык, пронзающий Иуду,Коли еще — и я с тобой!Я вижу — ты летишь в тумане,Сияя плоским острием,Я вижу — ты плывешь морямиГранитным вздернутым копьем.
В «Столбцах» сквозит тревожное раздумье о том, что старый быт манит людей мнимой полнотой жизни, плотскими радостями, составляя заманчивый контраст по необходимости суровому, временно носящему несколько аскетический характер и поглощающему у людей много сил строительству новой жизни. Нэповский быт притягивает к себе не только обаянием «пошлости таинственной» (о которой говорил еще Блок), веющей в «глуши бутылочного рая» вечернего бара или в толпе «сирен», снующих по вечернему Невскому. Он обещает исполнение простейших человеческих желаний, элементарных и необходимейших потребностей — радоваться жизни, любить. И не сразу разберешься, что его товар с изъяном, что это подделка: радость жизни оказывается сытым самодовольством, любовь — пошлостью. В самой интонации «Столбцов» — в увлеченных, подробных и наивно-косноязычных описаниях обступающего героев вещного мира — есть что-то от взгляда человека, жадно и настороженно взирающего на «соблазны бытия». Так глядят в «Цирке» на сцену; на снедь — в «Рыбной лавке»; в «Обводном канале» — на изобилие этой тогдашней петроградской Сухаревки.
В повадках торгашей с Обводного канала есть что-то гипнотизирующее людей:
И нету сил держаться боле,Толпа в плену, толпа в неволе,Толпа лунатиком идет,Ладони вытянув вперед.
Да, все это дразнит, влечет, но не таится ли за этой приманкой, к которой так естественно потянуться, нечто темное, смутное, подстерегающее и требующее отступничества от того, чем ты до сих пор жил? И почти одновременно с «Клопом» Маяковского пишутся такие стихи Заболоцкого, как «Новый быт» и «Свадьба». Величающий себя «новой жизни ополченцем», герой «Нового быта», который «к невесте лепится ужом», и другой жених — из «Свадьбы», — «приделанный к невесте и позабывший гром копыт», — оба они, так же как и Присыпкин, «с треском от класса отрываются». При всем сходстве трактовки и даже отдельных образов, картина, рисуемая Заболоцким, выглядит более устоявшейся и потому более мрачной.
Заболоцкий не в силах выйти за пределы пугающего его мирка. Как будто нет нигде вокруг ни тех, которые ценой напряженного труда и немалых лишений строят социалистическую индустрию (сравним хотя бы написанный в те же годы «Рассказ о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» В. Маяковского), ни людей, после боя засевших за учебу и открывших для себя огромный мир знания («Рабфаковка» М. Светлова), ни самого юного поколения, полного чистейшей, бескомпромиссной готовности жить и умереть коммунистами («Смерть пионерки» Э. Багрицкого). Одна Медуза-Горгона мещанства властно приковывает к себе взгляд поэта.
Характерен пейзаж, открывающийся поэту из окна:
… на весь кварталОбводный царствует канал.
(«Обводный канал»)
На Обводном канале размещался тогда рынок, превращающийся в стихах Заболоцкого чуть ли не в символ мироздания:
Маклак штаны на воздух мечет,Ладонью бьет, поет как кречет:Маклак — владыка всех штанов,Ему подвластен ход миров,Ему подвластно толп движенье…
Начавшись с шутки («владыка всех штанов»), изображение маклака делается потом довольно зловещим.
С другой стороны, Н. Заболоцкий не различает в это время современных модификаций мещанства, способного вывесить вместо иконы портреты «вождей» и процветать уже не под сладкие вздохи гитары, а под барабанный бой (Победоносиков из «Бани» В. Маяковского). Мещанство кажется ему каким-то извечным злом, и порой поэт даже начинает рассматривать свое неприятие мещанства как нечто благородное, но бесцельное.
В «мире, зажатом плоскими домами», он порой чувствует себя таким же трагически одиноким безумцем, как кот в стихотворении «На лестницах»:
Сомненья нету: замкнут мирИ лишь одни помои плещутТуда, где мудрости кумир.
Рассказав о том, как «взбунтовавшийся» кот обрел печальный конец, поэт невесело заключает:
И я на лестнице стою,Такой же белый, важный.Я продолжаю жизнь твою,Мой праведник отважный.
Такой взгляд на окружающее породил и своеобразное художественное видение. Явления и вещи как бы выступают в двойственном обличим — и в своей чувственной конкретности, и как принадлежность мира собственничества, воплощение всей его скверны. Отчасти поэтому в «Столбцах» ощущается известное противоборство двух стилевых стихий: яркие и сочные мазки сменяются резкими, грубыми штрихами.
Подходит к девке именитойМужик роскошный, апельсинщик.Он держит тазик разноцветный,В нем апельсины аккуратные лежат.Как будто циркулем очерченные круги,Они волнисты и упруги;Как будто маленькие солнышки, ониЛегко катаются по жестиИ пальчикам лепечут:«Лезьте, лезьте!»
(«Народный дом»)
А рядом природа выступает всего лишь как подобие мещанского быта.
Обмякли деревья. Они ожирели,как сальные свечи. Казалося нам —под ними не пыльный ручей пробегает,а тянется толстый обрывок слюны.
(«Лето», 1927)
В «Народном доме» мы встретим «фонарь, бескровный, как глиста», а в стихотворении «На лестницах» — нарочито подробную в своей натуралистичности картину кухонной стряпни:
Там от плиты и до сортираЛишь бабьи туловища скачут.Там примус выстроен, как дыба,На нем, от ужаса треща,Чахоточная воет рыбаВ зеленых масляных прыщах.Там трупы вымытых животныхЛежат на противнях холодных…
При всей спорности своей первой книги, вызвавшей в печати много крайне отрицательных оценок, Заболоцкий, хоть и рассматривал ее как уже пройденный этап, тем не менее не считал возможным целиком сбрасывать со счета. «„Столбцы“, — говорил он, — научили меня присматриваться к внешнему миру, пробудили во мне интерес к вещам, развили во мне способность пластически изображать явления. В них удалось мне найти некоторый секрет пластических изображений».[23]
В статье «О стихах Н. Заболоцкого», вспоминая о том, как критики усматривали в «Столбцах» инфантилизм, М. Зощенко писал: «Но это кажущаяся инфантильность. За словесным наивным рисунком у него почти всегда проглядывает мужественный и четкий штрих. И эта наивность остается как прием, допустимый в искусстве».[24] Разумеется, «возврат» к детскому видению привлекателен для художника уже сам по себе — это как бы возврат к непосредственности восприятия: между ребенком и миром нет или почти нет затуманивающей реальные очертания завесы привычных восприятий, автоматических ассоциаций, канонических представлений. Детское видение почти не подчинено и той своеобразной «автоцензуре», которая непроизвольно вмешивается в наше восприятие и довольно жестко корректирует его согласно определенным, уже принятым вкусам и меркам. Ребенок передает свои впечатления от вещей, не заботясь о том, как «надо» их видеть и как «полагается» об этом говорить. Подобная смелость ощущается в некоторых ранних стихах Заболоцкого:
Сидит извозчик, как на троне,Из ваты сделана броня,И борода, как на иконе,Лежит, монетами звеня.А бедный конь руками машет,То вытянется, как налим,То снова восемь ног сверкаютВ его блестящем животе.
Название этого стихотворения — «Движение» — ставит нас на ту же точку зрения, с которой сделан этот рисунок. И действительно, как поразителен контраст между недвижно и важно восседающим монументальным возницей и бешено летящим конем! И как быстро мелькают ноги животного, так что их кажется больше, чем есть на самом деле!
В стихах Заболоцкого валит «картошкой дым под небеса», груди у русалок — «крепкие, как репа», а ножки у маленькой собачонки — «грибные». Даже в поздних стихах Заболоцкого нередко встречаешь строки и строфы, обязанные своим возникновением пройденной им в начале пути школе.
