Вечером того дня он рассказал о своих чувствах к маленькой Аликс, об этом удивительном окне в сад, о вензелях, начертанных алмазом, сестре Ксении, просил совета. Он боялся, что Аликс вскоре уедет, и он потеряет ее навсегда. Аликс забудет о нем. Ведь Дармштат так далеко. Тысячи верст. Годы разлуки. И еще сам папа решительно настроен против их брака. Ксения подсказала: надо сделать подарок Аликс. Подарить что-нибудь ценное, чтобы лучше вспоминалось прошлое. Что? Ксения недолго раздумывала. Перстень. Или колье. Браслет. Лучше с бриллиантами, с платиной. Чем дороже, тем лучше. Дорогие вещи берегут. Но где взять драгоценности? На карманные деньги бриллиантов не купить. Разве просить маму?
И он просил у мамы брошь с бриллиантами. Императрица не спрашивала – зачем ему понадобилась дорогая вещица? Она только обняла его, заметив, что в его глазах блестели слезы:
– Мой бедный мальчик!
Протянув брошь в атласной коробочке, сокрушенно прошептала:
– Ники! Но ведь она держится, будто аршин проглотила.
Брошь он подарил Аликс после бала. Она приняла драгоценность. Но вскоре вернула. Снова на детском балу, на другой день. Просто всунула ему брошь в руку. Когда они танцевали мазурку. И застежка больно уколола его ладонь. Капелька крови осталась на его платке. Тот платок он хранил бережно. Среди самых дорогих вещей. Аликс не сказала ему ни слова – почему она поступила именно так. Гордость? Презрение? Он мучился догадками. И решил, что поступил недостойно. Не нужно было выпрашивать драгоценностей. Лишнее. Брошь он отдал после бала сестре Ксении. Искренне, долго корил себя, сокрушался, что последовал совету сестры. Если любовь настоящая, то к чему драгоценности? Пустое.
Нет, он все написал правильно. Так подсказывало сердце. А оно не ошибается. И пусть мама знает, что значит для него Аликс. Что он думает о ней даже здесь, на краю земли, у берегов таинственной Японии.
Николай обмакнул стальное вечное перо в чернильницу. Пусть знают все. Он откажется от любой партии, его рука принадлежит только Аликс. И пусть передадут это папе. Перо прикоснулось к листу бумаги. Начал фразу с красной строки. Решительным, твердым почерком.
«Теперь прощай моя милая душка Мама, обнимаю тебя, дорогого Папа, Ксению, Мишу, Ольгу. Да хранит тебя бог. Твой Ники.»
Запечатав конверт, Николай нажал кнопку вызова дежурного офицера. Но вместо офицера охраны на пороге каюты появился Джорджи. Он небрежно и весело помахивал газетой.
– Ники, эврика! Погляди-ка, как чудно мы проведем наш файф-о-клок!
Джорджи развернул газетный лист. Газета была японской. Но на английском языке. Джорджи ткнул пальцем в напечатанное броским шрифтом в самом низу, под колонкой светской хроники, объявление – «Наслаждения Востока. Приятные беседы для джентльменов. Сегодня и всегда. Европейский квартал».
– Откуда это у тебя, Джорджи? – с интересом спросил Николай.
– Наш тихоня презентовал. Представь. Мичман.
– Рябушкин?
– Угадал. Прогуливаюсь по верхней палубе. Чайки. Бриз. А тут он. В газету уткнулся. Ничего не видит вокруг, идет. За борт ухнул, если б не я. Столкнулись. Чем, спрашиваю, мичман, увлекаетесь? Он мне и протянул газетку. А там афишка. Поручик Берендеев, говорит, рекомендовал.
– И что же там такого замечательного, Джорджи?
– А вот выберемся сегодня вечером в Кобе – узнаем. Но рекомендации лестные. Танцы гейш, музыка для услаждения души. И, заметь, Ники, тела. Я навел справки.
Николай с интересом посмотрел на британского принца. Раскрыл портсигар, предложил папиросу Джорджи. Закурили. Наследник российского престола сказал:
– Гм, любопытно. Но у кого же ты навел справки, Джорджи? У Митеньки Рябушкина?
– Ну-с, признаюсь тебе, Ники, не столько у него… – лукаво усмехнулся Джорджи. Николай покачал головой, затягиваясь папиросой.
– Мичман неплохо осведомлен. В подобных-то вещах. Диво для его папеньки. А на вид совсем дитя.
Отца мичмана Николай Александрович хорошо знал по работе в комиссии поощрения железнодорожных дорог. Тайный советник Иван Васильевич Рябушкин был прикомандирован из штата Министерства иностранных дел. Суровый и властный старик Рябушкин явно не одобрил бы шалостей своего единственного сына. Тем более во время ответственной заграничной командировки.
– Еще там делают прекрасные татуировки. Цветные. Волшебные. Больше таких нигде не сотворят. Драконы, рыбы, морские твари. Иероглифы!
– Неужели?
– Клянусь. Поручик Берендеев ручается. В Лондоне теперь это так модно. Татуировки в цвете. Э-э, Ники, но где же твое вдохновение? Я вижу, ты равнодушен. Холоден, как лед.
Джорджи небрежно стряхнул пепел на персидский ковер и разочарованно проронил, указав на запечатанный конверт с письмом для императрицы Марии Федоровны.
– Послание мамочке. Снова мечты о ненаглядной Аликс.
Николай обернулся к принцу. Поперхнулся табачным дымом, кашлянул. Виновато улыбнулся – допустил непростительный гаф. Сказал, открыто и прямо глянув на британца.
– Да. Я писал матушке об Аликс. Как обычно.
Джорджи вздохнул. Торопливо примял указательным пальцем папиросу в золоченой пепельнице.
– Прости, Ники. Но… если ты вздумаешь все-таки составить нам компанию… буду искренне рад. Мы съедем в Кобе вечером. Доктор Бэнс. Наш ловелас Рябушкин, твой покорный слуга. Поручик Берендеев. Он, кстати, берется все устроить тихо и без лишней огласки. Втайне от нашего цербера – старика Барятинского. Так ты поедешь с нами?
– Спасибо, Джорджи. Я подумаю.
– Подумай, Ники. Приключение обещает быть занимательным. Здесь ты совсем от тоски завянешь.
Британец помедлил. Но потом прибавил. Всерьез.
– А ведь сердечные страдания уменьшают жизненный магнетизм ровно на треть. Слово джентльмена.
– Кто тебя надоумил? – улыбнулся Николай.
– Доктор Бэнс, – округлил прекрасные серые глаза Джорджи. Изумляясь. В его голове никак не могла уместиться элементарная догадка: оказывается, не все еще люди на Земле доверчиво внимают откровениям эскулапа и медиума, главного хирурга британского посольства в Петербурге сэра Джекоба Бэнса.
– Хорошо, Джорджи. Я же сказал, что подумаю.
Николай схватил письмо для императрицы. Озабоченно шагнул к двери.
– Но где же дежурный офицер? Надо бы послать письмо сегодняшней почтой.
Сямисен пел о временах года. Девушка в кимоно, расшитом нежными серебряными георгинами, едва касалась струн, порождавших каскады звуков. Вот пришла весна. Расцвела сакура, в ее ветвях защелкал на вечерней заре соловей. Весну сменило лето. И у пруда зазвучали мириады крыл мотыльков. Прозрачных, слюдяных. Застучал дробным перестуком дождь по зеленым листьям, а в горном ельнике отозвалась кукушка. Рев тигра – осень. Загорелась стальная звезда над голыми полями. Лезвием самурайского меча взрезала черную высь луна, острая, ослепительная. Одинокая. Последняя щемящая нота повисла в тишине. Умолк сямисен. Девушка, не вставая с места, поклонилась гостям до земли. Прижала набеленный лоб к циновке. Так замерла. Неподвижным камнем. Потом снова подхватила инструмент. Она выпевала старательно теперь древние изысканные стихи. Пела о шелесте шелков придворных дам, о встречах любовников на садовых тропинках под седыми соснами, о грохоте копыт боевых коней. О благородстве и низости. О возвышении и падении царственного дома Тайра.
Поручик Берендеев попробовал кое-что перевести на русский великому князю Николаю Александровичу из того, о чем пела девушка в серебристом кимоно. Толмачом Павел Петрович оказался посредственным. Обрывал фразу на полуслове, щелкал пальцами, хватал воздух ртом. И был в этот момент, так решил про себя мичман Рябушкин, похож на выброшенного из пруда карася. Доктор Бэнс подсказывал жандарму перевод трудных для поручика японских идиом. Павел Петрович благодарно прижимал ладонь к сердцу, не обращая внимания на снисходительно-вежливую улыбку наследника Российского престола. Когда Берендеев особенно яростно защелкал жесткими пальцами, Николай мягко тронул его за рукав и поблагодарил за труды. Оборвал он услужливого Павла Петровича вовремя. Вновь замолк сямисен. И девушка вновь склонилась перед гостями в низком поклоне.
– Чудесно, – выдохнул принц Джорджи, отчаянно выкручивая обтяжную пуговицу тужурки. Крутил он ее с таким пылом, что мичман Рябушкин подумал: музыкой принца не проймешь. Заскучал. Не за балладами он наведался в уединенный, для услад предназначенный домик в тихом и отдаленном от порта квартале Кобе. Оно и понятно, увертюра затянулась. Эвон, в Мариинском театре таких продолжительных вступлений избегают-с. Публика чего доброго зашикает, освищет бенефис. Безусые корнеты гауптвахты не побоятся, рванут прямиком из партера за кулисы да устроят конфуз дирекции. Без стеснения убранного звездами да лентами орденскими генералитета в ложах.
