— Это хорошо или плохо? — серьезно интересуюсь я.
— Понятия не имею. Раньше люди больше умели радоваться. Радоваться пустякам.
Прихожу к выводу, что все-таки попала к сумасшедшему. Выглядываю в окно и вижу несколько летящих под нами машин, позади остались школьное здание и множество домов, связанных друг с другом лестницами и мостами. Мне стоило подождать кого-нибудь другого…
— Зачем радоваться пустякам? — продолжаю эту странную беседу я. — Это же пустяки.
— Жизнь и основана на пустяках. Днями, неделями, месяцами, годами ждешь чего-то — оно происходит за секунды и минуты, но оставляет след, который перечеркивает все плохое.
Я решаю смолчать. Вижу высокие крыши и улицу Голдман и достаю две серебряные карты для оплаты.
— Нет, спасибо, не надо, — с пугающей улыбкой говорит водитель. — Я рад, что смог помочь тебе и довез до дома.
«Еще не довез», думаю я. «Как довезешь живой, тогда и поговорим».
— Я привыкла расплачиваться, — настаиваю я.
Мне не нравится, когда люди отказываются от того, что по праву принадлежит им. Мне не нравится, когда что-то идет не так, как должно.
— Почему вы это делаете? — спрашиваю я, разглядывая морщины на лбу мужчины. — Вам не нужны деньги?
— Деньгами не измеришь душевное богатство. Я помог кому-то и мне хорошо от этого. Раньше все люди были такие.
Сколько ему лет? Я пробегаюсь глазами по тканевому салону — уверена, что он не из управляющих; скорее всего, руководит какой-нибудь фабрикой или сидит в одном из офисных центров.
Мужчина ловит мой взгляд на себе — у него янтарные глаза, и, кажется, я застреваю в этой смоле. Лапки маленького насекомого вязнут, и через миллионы лет он будет обнаружен красивейшем инклюзом.
— Я привыкла платить, — говорю я и открываю дверь — он довез меня. — Мы в расчете.
Оставляю карточки на сиденьях и сбегаю.
На пороге меня ждет наша горничная. Постукивая каблуками о мраморный пол, я двигаюсь к дому, но у украшенной виноградной лозой арки оборачиваюсь. Машина улетает, и я запоминаю последовательность из букв с начала алфавита и цифр — такой автомобильный номер был зарегистрирован одним из первых в Новом Мире. А-12-Б-612.
— Как прошел день, мисс Голдман? — спрашивает служанка и открывает передо мной дверь.
— Возьми пальто, Миринда, — отвечаю я и протягиваю ей снятую верхнюю одежду.
Женщина принимает мое пальто и ждет дальнейших указаний.
— Свободна, — не смотря на нее, говорю я, и Миринда кланяется, после чего убегает в комнату-гардероб.
Все должно происходить по заученной или представленной ранее схеме, все должно идти так, как должно, нарушение — болезнь, нарушения — отрешение, нарушивший — изгой. Я никогда и никуда не тороплюсь, я хочу быть уверена в совершаемых мной действиях и знать заранее предполагаемый результат, иначе — крах.
Миринду наняли, когда я только родилась. Ее сухие руки, качающие меня в колыбельке в детстве, остались такими же сухими. Она, бывает, случайно задевает меня, когда подносит еду или постиранные вещи. «Неповоротливая Миринда!» — причитаю я. — «Поставь поднос на стол и уйди! Зачем ты меня трогаешь и мараешь? Не надо передавать посуду из рук в руки!». Ее кожа настолько темна, что в светлом доме, кажется, женщине совсем не место — она как грязное пятно на белой стене, как несуразная скульптура на фоне белых комнат. Миринда встречает меня со школы, готовит еду, прибирается, стирает — со всеми своими обязанностями справляется с присущей ей кропотливостью и ответственностью, пускай, периодически и выводит меня. Темно-коричневые волосы ее похожи на шоколад, который невозможно достать в нынешнее время; Миринда стройна; ее ключицы выглядывают сквозь полупрозрачную ткань воротника блузки. Она носит черный комбинезон с бархатными вставками и кружевом на рукавах.
В прихожей развешены зеркала в полный рост — я провожу руками по рубашке, приглаживая ее на талии — и десятки изображений повторяют за мной. Достать такие зеркала было затратно по оплате и трудоемко по существу, ибо заводы не функционировали уже четверть века, но у управляющих всегда есть свои привилегии. И я хочу, чтобы эта стабильность сохранялась после моего окончания школы, после того, как я куплю свою собственную улицу со своим собственным домом — я хочу зеркала в полный рост и уверенность в завтрашнем дне.
Захожу в ванную, смываю школьную грязь с рук и, облокотившись о мраморную белоснежную раковину, закрываю глаза. Слышу, как вода стекает, слышу капли, которые сползают вниз по трубе так же, как капельки пота по моей спине. Я тону?
— Мы ваши Создатели! — уверенно произношу я и поднимаю голову. — Мы будущее этого мира!
Я поправляю пшеничные волосы и выключаю воду.
Мы Создатели и мы будущее этого мира. Мы есть Новый Мир. Мы есть будущее и без нас его быть не может. Это нельзя забывать; это первая мысль при пробуждении и последняя перед сном — Мы Создатели. И я повторяю это как мантру каждую минуту моей жизни.
— Отец? — выйдя из ванной, кричу я и иду через большую арку в гостиную. — Отец, ты дома?
— Он ушел, мисс Голдман. — Следом за мной появляется Миринда.
— Если я захочу услышать тебя, Миринда, — я резко поворачиваюсь и смотрю на женщину около белоснежной стены — пятно, — я обращусь именно к тебе. Понятно?
Она ощущает мое недовольство и кланяется. Я прохожу к стеклянной стенке по центру гостиной, провожу пальцем по статуэткам из различных металлов, пытаюсь найти пыль или грязь — безуспешно; все идеально чисто. Вот, что случается, когда делаешь что-то, чего не должен, когда выдумываешь на ходу — ты сам себя ставишь в невыгодное для тебя положение.
— Свободна, Миринда, — выждав еще немного, говорю я.
Женщина кивает мне и убегает — испаряется, будто бы ее никогда и не было в нашем доме.
Я огибаю стенку, прохожу мимо белоснежных кожаных диванов к лестнице — перед ней небольшая дверка с крохотными, выложенными наподобие треугольников, зеркалами — они ведут в комнату Миринды, но я сворачиваю направо и поднимаюсь по ступеням. На меня смотрят семь дверей из темного дуба: три слева, три справа и одна в конце мрачного, обитого деревом, коридора, где никогда не горит свет.
Слева: жилая часть. Первая комната — спальня отца, вторая — матери, затем их общая спальня. Справа тоже: моя комната, сестры и одна свободная: в ней стоят старая маленькая кровать, кресло из бордовой кожи и стол из дуба. В конце коридора кабинет.
Я вспоминаю, что оставила сумку в прихожей и книгу соответственно там же. Решаю, что отец все равно не заметит пропажи, посему уверенно шагаю к кабинету и распахиваю дверь цветом темного бука; бордовые обои прячутся за книжными шкафами, а те, в свою очередь, несут невероятного объема коллекцию печатных публикаций. Я уверена, что отец собрал здесь все имеющиеся к сегодняшнему дню и сохранившиеся со времени до образования Нового Мира издания книг. Отец вложил много средств для своей коллекции и гордился ею больше, чем собственными детьми. Я смотрю на тонкий просвет, место которого должна занять взятая мной книга, прохожу по колючему ковру из шерсти какого-то уже давно вымершего животного и оказываюсь напротив круглого прозрачного стола. Кресло пустует. Окно тянется от пола до потолка по всей стене — думаю, что не смогла бы повернуться к городу спиной и сидеть за рабочим столом так; Новый Мир требует к себе большего внимания, Новый Мир требует своих Создателей, Новый Мир желает, чтобы все взгляды живущих в нем людей были прикованы к его величию.
Дверь позади меня ударяет, но я не спешу. Медленно поворачиваюсь на носках туфель и кладу руки на бедра.
— Ты дома, — констатирую факт и прищуриваюсь. — Мне следует знать причину?
— И я рад тебя видеть, Карамель, — пропустив вопрос — а, может, и ответив сполна — режет отец и проскальзывает мимо меня.
Его силуэт тонкий — руки и ноги длинные, пальцы паучьи. Мне доводилось наблюдать за живыми пауками в поезде до Золотого Кольца. Так вот отец — один из них.
— Я видела сумасшедшего, — говорю ему.
Отец спокойно складывает принесенные бумаги на свой стол, перебирает их между папками, пока я жду от него какой-либо реакции и каких-либо слов.
— Я разговаривала с сумасшедшим, — добавляю я, и мужчина быстро вздыхает, после чего переводит взгляд на окно — но он не смотрит на меня, не смотрит, значит, не слушает и не понимает.
— Это уже хуже, Карамель, — бросает он, словно скидывает грязную перчатку с руки. — Тебе нельзя разговаривать с чужими, не погань фамилию Голдман.
Его слова швыряются сухими ветками в костер, и пламя разрастается.
— Я ехала домой с каким-то чудаком, — процеживаю сквозь зубы я и, отступив от окна, облокачиваюсь о стеклянный стол.
Отец бросает недовольный взгляд, когда я еще и обхватываю края ладонями.
