Отец наливает себе второй бокал и уже медленнее осушает его.
Мы называем место внизу — Острог. И я много раз слышала, что Острог терпит в себе не только периодическое присутствие разнорабочих, но и людей, живущих на тех уродливых и искаженных крышах и землях.
Я не верю этому — этого просто не может быть.
— И в чем проблема? — отстраняю я бокал и внимательно наблюдаю за отцом. — Почему мы сейчас пьем?
— Это уже прозвучало из твоих уст… — он замирает и смотрит на меня — чувствую, как давит взглядом в секунду, но потом пропадает и это. — Восстание, Карамель.
Пустые глаза мужчины оказываются устремлены по направлению пустого города. Отец никогда не смотрел себе под ноги или в сторону Острога — даже когда говорил о нем.
Однажды люди с низовья пытались подняться на поверхность, но их поймали и старания от их нападений отразили еще до начала свершения действий. Мы не могли позволить им пошатнуть наш крепко стоящий город. Затем эти люди устроили заговор, решив подорвать здание управляющих через его основание — также безуспешно. Их попытки восстаний были глупы и смешны и подавлялись моментально, но все-таки заставляли вздрогнуть и забеспокоиться за всеобщую идиллию.
Я ставлю бокал на стол и благодарю отца за выпивку.
— Не забудь про паука, — вскользь напоминаю я и также выскальзываю из комнаты. — Книгу еще не дочитала.
Каблуки туфель стучат по полу, и я спускаюсь по лестнице. В гостиной мимо меня проносится маленькая черная мышка Миринда. Я оценочно оглядываю ее и заставлю остановиться без слов.
— Миринда, подай мне к ужину устрицы, — отчеканиваю я, вспоминая наш обед с Ирис.
— Да, мисс Голдман! — кланяется женщина, и сказанное ею обрывает мои движения.
— Я думала, на заводе рыбных продуктов дефицит товара.
— Так и есть, мисс Голдман.
— Тогда двойную порцию. И креветок, Миринда.
— Будет сделано, мисс Голдман.
Я отпускаю Миринду и размышляю обо всех этих жалких людях, недостойных стоять вровень с нами — Создателями. Жду, когда служанка уйдет на кухню и возьмет телефон. Пальцы ударяют комбинацию цифр, и я слышу слабый лепет женщины:
— Добрый день, я бы хотела сделать заказ.
И тут вступаю я, выкрикивая из коридора.
— Подай пальто, Миринда! — режет мой голос зеркала в полный рост. — Немедленно!
Я с трудом сдерживаю смех, ехидно улыбаюсь и прислушиваюсь, пытаясь предугадать действия женщины. Что она сделает? — договорит и с опущенной головой придет ко мне, извиняясь и кланяясь «Простите, мисс Голдман, простите-простите, я задержалась, простите!» или скинет вызов?
— Пальто! — еще громче повторяю я и стучу каблуками, с которых отваливается засохшая грязь — какая-то мазута; наверное, вляпалась в машине незнакомца, — прямо на белоснежный ковер с длинными ворсом. — Миринда! Грязь! МИРИНДА! ЧЕРТОВА ГРЯЗЬ НА БЕЛОМ КОВРЕ! ОТЕЦ! ОТЕ-Е-ЕЦ!
Он пропустит мои крики мимо ушей, но Миринду это припугнет — не стоило ей попадаться мне на глаза сейчас.
— ОТЕЦ! Где ты подобрал эту неуклюжую идиотку? ПРИНЕСИ МНЕ ПАЛЬТО, МИРИНДА!
Она пробегает мимо в шкаф-гардероб, маленькая черная мышка теряется за белыми дверьми с зеркалами и вскоре возвращается с моей верхней одеждой.
— Ради всего святого, простите меня, мисс Голдман, — шепчет она, помогая мне попасть в рукава. — Простите, мисс Голдман…
— Ради всего святого, — передразнивая, фыркаю я. — Где ты нашла здесь что-то святое, дрянь? Ты сделала заказ?
— Простите, мисс Голдман, я решила, что мне стоит сначала подойти к вам.
Миринда резко отпускает мое пальто, хотя я его уже надела, и отстраняется. Я оборачиваюсь и готовлюсь прошипеть еще что-нибудь ядовитое, но служанка съеживается и повинно опускает глаза — неужели ловит себя на мысли, что я могу ее ударить? Не стану трогать эту…
— Кара? — сокрушительно разносится из дверей — словно режет металл своим голосом — и появляется мать. — Я слышала твои крики с улицы. Никогда не хотела податься в хористки?
Я испускаю подобие смешка, а женщина проскальзывает мимо меня — бедра дергаются в такт шагам, в такт словам, в такт дыханию — того и гляди оторвет голову. Не стройная — отнюдь — невероятно худая: худые длинные руки с худыми запястьями торчат как иглы, а ребра и кости бедер выпирают через платье. Движения ее резки: их трудно предугадать.
Хористки… как смешно! Раньше эти святоши выползали из Острога и утверждали, что они посланницы бога, а мы должны принять их. Но Боги мы, Создатели мы, и решать тоже нам.
— Миринда? — Мать глядит на горничную — я удивляюсь, как худая шея держит ее голову; живой манекен. — Миринда, ты забыла, где находится дверь или как она открывается? Почему ты не встретила меня?
Она скидывает свое болотного цвета пальто по щиколотки на пол и перешагивает через него. Теперь можно отправить в стирку и на глажку, для носки оно более непригодно. Шпильки аккуратно выскальзывают из ткани, разрезая воздух, на худых лодыжках, словно мосты на Золотом Кольце, разбегаются вены.
— Знаешь, не отвечай, — парирует она. — Сомневаюсь, что ты сможешь сказать хоть что-нибудь внятное, — ее миндалевидные глаза переносятся на меня. — А ты, Кара, куда собралась?
— Карамель, — пытаюсь прошипеть в ответ я.
Имя Карамель звучало лучше, чем Кара. Кара — вечные мучения, Кара — постоянное наказание. Матери нравилось называть меня Кара.
— Кара, я задала вопрос. — Она не сердится, ей плевать на то, что происходит рядом, но ей хочется, чтобы все подчинялось исключительно правилам Голдман старшей.
— Гулять с Ирис, — отвечаю я и еще раз постукиваю каблуком, отчего грязи прибавляется. — Черт бы тебя подрал, Миринда! ГРЯЗЬ! Твоя пустая голова способна запомнить хоть что-нибудь? Я велела убрать грязь и заказать мне ужин! Почему ты стоишь?
— Миринда, сделай мне ванну из молока. — Мать останавливается в арке и прижимается к ней: силуэт вписывается в изгибы.
Миринда теряется и дергается не единожды в разные стороны словно сломанная кукла.
— Ужин! — настаиваю я. — И вычисти это…
— Набери ванну, Миринда, — перебивает мать, обращаясь к женщине, но смотря на меня.
Другие смотрели в глаза, чтобы выказать уважение, она же смотрела в глаза, чтобы раздавить, чтобы убить. Зеленый богомол… ее клешни сомкнулись на статуэтках рядом с аркой и случайно скинули одну из них.
Звон приводит служанку в чувства: она кидается собирать осколки.
— Вышвырнуть, Миринда, — будто подытоживая, скрипит мать. — Вот так…
Она протягивает это и широко улыбается, как вдруг ноздри ее раздуваются. Хрупкий тонкий нос морщится в тот момент, когда я собираюсь прикрикнуть на Миринду, но вовремя-не вовремя закрываю рот.
— Старый пьяница и молодая пьянчуга! — вскрикивает мать и, резко повернувшись на своих шпильках, мчится в сторону лестницы.
Я проклинаю запах алкоголя и ликую от его привкуса на языке одновременно. Не сдерживаюсь и начинаю смеяться, пока Миринда собирает разбитую статуэтку — она искоса глядит на меня, и тогда я топаю ногой, оставив под толстым каблуком очередной кусок грязи.
— Убери это немедленно, — стерев все промелькнувшие эмоции, говорю я и присматриваюсь к женщине.
Та кланяется, собирает осколки в руку, отчего режет пальцы, и кидается к кладовке за тряпками. На голубой ткани остаются два маленьких красных пятна, а мусор летит в пластиковое ведро.
— Из-за тебя люди будущего больше не продвигаются в развитии, — слышу я материнский вопль на отца.
У нас был с ним договор: если он угощает меня выпивкой — я не рассказываю матери об этом. Теперь подумает, что я сдала его… мало налил, папочка.
— Мы стоим на одном месте, — продолжает мать. — Жалкие пьяницы! Никакого развития!
Откровенно говоря, я не понимала причину этих истерик, ведь сейчас мы все жили в свое удовольствие. Мы — люди с поверхности.
— Из-за вас все эти недостойные поднимают бунты и пытаются вырваться из своих горелых нор! Твое отношение погубит нас!
Я слышу звон, и представляю, как бутылка с виски летит на пол и вдребезги разбивается, алкоголь льется по полу и между щелей половиц, обрызгивает каплями отцовские книги, и тогда вспыхивает он.
— Миринда, ужин! — кидаю я и выхожу из дома, не позволив женщине приблизиться ко мне и открыть дверь.
И это ей тоже еще вернется.
Мраморная дорожка ведет меня к посадочному месту для автомобилей; вижу, как из прозрачного гаража выглядывают два носа машин — отца и матери.
Выйти с улицы Голдман можно либо на воздушном транспорте, либо по уже давно заросшей тропинке с обратной стороны дома. Сухая зелень с трудом пробивается из-под камней — раньше весь наш участок был застелен газоном, но, когда содержание его начало отнимать много времени и средств для обеспечения сего мероприятия, отец посодействовал решению о том, чтобы все обложили камнями и мраморными плитами.
