Совсем недавно Нюта чуть было не вырвалась далеко вперед, посеяв кошелек с тысячью рублей, но торжество ее длилось недолго – кошелек, вместе с расческой и солнцезащитными очками (пропажа последних даже не была замечена, видимо из-за дождливой погоды) обнаружился в овощном ящике – Нюта вытряхнула его туда из пакета вместе с пятью килограммами картофеля. Когда картофель стал подходить к концу, на дне показались провороненные пожитки.
Схватив сигаретную пачку, я спрыгнула с подоконника, собираясь мчаться в монтажную, чтобы в торжественной обстановке вернуть сигареты Нюте, и сделала даже шаг в сторону двери, ведущей с лестницы в коридор. Но тут дверь открылась – и я сделала шаг назад.
Он был весь словно отлит из золота – волосы, брови, ресницы вспыхнули в полосе солнечного света – порыв ветра отогнул ветку дерева за окном. Золото просвечивало сквозь тронутую загаром кожу – и она сияла так, что от его лица и шеи нельзя было оторвать глаз. Он словно сбежал откуда-то из запасников Эрмитажа – божество с древнего языческого алтаря, дух реки или рощи – закругленные плечи и бицепсы, тонкие запястья, изящный рисунок вен. А форма рук… ладони и пальцы… Я уставилась на его них, как завороженная, не отдавая себе отчета в том, что делаю.
Чего я никак не могла ожидать, так это того, что божество разомкнет прекрасно очерченные губы и хорошо поставленным голосом – новым голосом нашего канала! – произнесет:
– Простите, у вас, случайно, лишней сигаретки не найдется?
Наваждение рассеялось – хотя в голове у меня продолжало шуметь. Я почувствовала под ногами твердую землю (вернее, щербатую от времени плитку лестничной площадки) – и растерянность в душе. Во-первых, сигареты не мои, во-вторых, откуда мне знать, может, у Нюты это последняя пачка, а до зарплаты, между прочим, еще два дня. Не говоря уж о том, что чувство солидарности с народным артистом не позволяла мне делиться сигаретами, пусть и чужими, с новичком, узурпировавшим его место!
Но ни одну из причин для отказа произнести вслух я не могла – увы, непоправимо испорчена хорошим воспитанием – поэтому только молча протянула божеству Нютину пачку. А поскольку молчать все-таки было выше моих сил, дала волю ехидству:
– Не боитесь испортить голос?
– Нет, не боюсь. А вы не боитесь рака легких? – парировало божество, вынимая изо рта незажженную сигарету.
– Нет, не боюсь.
– Почему же?
– Потому что я не курю.
– Ага, а сигареты с собой носите, чтобы угощать всех желающих! Да вы страшный человек!
– Это вообще не мои сигареты!
– Так я вам и поверил!
– Ой, я не прогноз погоды, чтобы мне все верили!
– Вы даже не червонец, чтобы всем нравиться!
– А вам, очевидно, нравятся только денежные знаки!
– Нет, почему же, вы мне тоже понравились, но не становиться же мне из-за этого бессеребренником!
Я набрала в рот воздуха… И вдруг расхохоталась:
– Хорош бессеребреник! Стреляет сигареты, а у самого целая пачка! Вы бы хоть в нагрудный карман ее не клали!
Божество схватилось за грудь с такой поспешностью, словно в нее попала пуля.
– Вот, черт! Оплошал! Но у меня есть оправдание. Я вообще-то шел сюда, чтобы позвать вас на кофе с коньяком, но у вас был такой строгий вид, что я испугался, и решил начать разговор с сигарет. Я не знал, что вы не курите.
Он достал из кармана свою пачку и сокрушенно сказал:
– Не уследил за реквизитом! А из вас бы вышел прекрасный ассистент режиссера. Если бы вы знали, сколько дряни из-за этих раздолбаев попадает в кадр!
– Уверяю вас, если бы я была ассистентом режиссера, в кадр бы попадали одни только актеры. Все остальное исчезло бы в неизвестном направлении, – сказала я, а про себя добавила, что Нюту бы я в этом случае победила бы с огромным преимуществом в счете.
– Ну-ка, ну-ка! То есть вы тащите все, что плохо лежит? Послушайте, да вы просто незаменимы в хозяйстве!
– Да, а если мне кто-то хамит, тому я немедленно трескаю по голове чем-нибудь тяжелым… – я демонстративно посмотрела по сторонам, изображая поиски этого самого тяжелого.
– Кажется, тут нет ничего подходящего, но если вы пойдете со мной в озвучку, мы с вами поищем что-нибудь подходящее. В крайнем случае, вы можете залить меня кофе – он как раз уже остыл, а пятна вы ведь отстираете? Я знаю, девушки могут отстирывать даже самые стойкие пятна.
– Вы, очевидно, слишком много снимаетесь в рекламе. И пятна отстирывают не девушки, а пятновыводители.
– Должен ли я понимать эту фразу как согласие?
– Можете понимать ее, как хотите, – чтобы посмотреть ему в глаза, мне пришлось высоко задрать подбородок.
Лучше бы мне было не смотреть ему в глаза. Они были не голубые и не серые – каким следовало бы быть глазам у красивого блондина. Они были светло-зеленые, почти желтые, с золотыми крапинками-искорками в глубине. И смотрели так, что я… что у меня… О чем я, собственно, говорила?
Лучше бы мне было с ним вообще не разговаривать. Конечно, он может понимать мою фразу как согласие. Он может… Все что угодно он может… Господи, как сделать так, чтобы он хотя бы не сразу об этом догадался?!
– Кстати, позвольте представиться, – он протянул мне руку: – Константин Станиславский.
Словно пригоршня холодной воды в лицо! Вот спасибо! Очень кстати.
– А я – Фрося Бурлакова! – я с вызовом сложила руки на груди.
Он захохотал:
– Слушайте, я ваш текст на фильм «Приходите завтра» начитывал на прошлой неделе, смеялся как сумасшедший, но никак не ожидал, что в скором времени буду его разыгрывать с вами! Пойдемте в озвучку, я покажу вам паспорт!
Для божества у него слишком плоские шутки и слишком топорные уловки.
– Не верю! – рявкнула я.
– Погодите-погодите! Это моя фраза!
– Могу вам только посочувствовать!
– Потрясающая упрямица! Но вы знаете, на каждый узел находится свой меч.
И я вскрикнула, стремительно взмывая в воздух – мой собеседник, исчерпав словесные доводы, просто подхватил меня на руки – с такой, черт побери, легкостью, что меня невольно охватила детская радость полета.
– Почему вы не вырываетесь?
Желтые глаза оказались так близко, что у меня перехватило дыхание. Уж не знаю, как мне удалось набрать в легкие воздуха, чтобы ответить:
– Жду, что вам надоест, и вы меня отпустите.
– Мне не надоест. Я уже почти привык. Хотите, я вас буду носить на руках постоянно?
– А если я соглашусь?
– Буду носить!
– Боюсь вас скомпрометировать. Что подсает о вас желтая пресса? Кстати, о вас пишет желтая пресса?
– Пока нет, но я собираюсь дать ей массу поводов. Например, всюду ходить с вами на руках…
– Какой ужас! Боюсь, я не могу допустить появления моего светлого имени на страницах желтой прессы.
– Светлое будет незаметно на желтом.
– Нет-нет! Желтая пресса – ладно, но что подумают обо мне сотрудники! Я – на руках у постороннего мужчины!
– Должен ли я воспринимать ваши намеки, как косвенное предложение руки и сердца? Если да, то я согласен, – с этими словами он пнул ногой дверь озвучки и вошел внутрь.
Илюшин рот открылся так широко, что туда мог без труда влететь порядочный пчелиный рой или некрупная летучая мышь. Глаза звукооператора Борисыча увеличились до размеров навигационного джойстика. Нюта поперхнулась кофе с коньяком и громко закашлялась.
Божество поставило меня на пол – мне пришлось опереться о стену из-за невыносимого головокружения – и сказало:
– Знаете, у нас в Театре поставили «Ревизора», играют все ведущие артисты. Так вот, немая сцена в их исполнении – школьная самодеятельность по сравнению с тем, что вы сейчас продемонстрировали.
Он протянул руку к карману висящего на стуле джинсового пиджака, достал оттуда паспорт, открыл его на нужной странице и хорошо отрепетированным движением протянул мне.
«Константин Сергеевич Станиславский» – прочитала я в легком оторопении.
– Как видите, Фрося, я вас не обманул.
– Почему Фрося? – подала голос прокашлявшаяся Нюта. – Ее же Маша зовут.
– А я теперь буду называть ее Фросей, – сказал Станиславский и нежно улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. – А она будет на это имя откликаться. Правда, Фрося?
– П-правда, – ответила я.
– Ну, вот и чудесно. Надеюсь, пока я всеми доступными мне способами уговаривал Фросю отведать кофе с коньяком, кофе не остыл, а коньяк не выдохся?
– Обижаете, отец-благодетель, – Илюша вытащил из-за монитора круглобокую плоскую бутыль с фигурной стеклянной пробкой, а Нюта в ту же секунду придвинула ко мне чашку, щедро сыпанула туда кофе прямо из банки, плеснула воды из чайника и, положив передо мной несколько пакетиков сахара с логотипом кофейни, в которую мы, когда бывали при деньгах, ходили отдохнуть от трудов праведных и малооплачиваемых, сказала:
– Ложка одна на всех. Не облизывай.
Печально посмотрев на сахар, я твердой рукой отодвинула пакетики в сторону. Диету еще никто не отменял. Еще грустней мне стало при виде нескольких обломков шоколадки, лежавших на мятой фольге – словно только меня и дожидавшихся.
