— Я Петра Николаевича уважаю, он великолепный специалист, однако возраст…
— Извините, господин министр, но мы выбираем Президента, который не моложе Орлова, а Россия, как известно, не главк министерства, — сказал Гуров и убрал ногу, на которую пытался наступить Бардин.
Министр смотрел на Гурова долго, не мигая, словно сова, затем значительно произнес:
— Вы правы, полковник, мы не сработаемся. Свободны.
— Благодарю. — Гуров слегка склонил голову. — Вы настоящий министр и психолог. Всего вам доброго.
Когда Бардин в коридоре догнал Гурова, схватил за плечо, то спросил:
— Ну чего ты добился? Думаешь, после твоего выступления Петр Николаевич усидит в своем кресле на час дольше?
— Чтобы уволить генерала, даже министру требуется время. А у этого деятеля времени нет. До выборов осталось чуть больше месяца, министра МВД любой Президент отдаст в первую очередь. Преступность, понимаешь! — Копируя Ельцина, сыщик развел руками.
— До чего ты быстро считаешь, — удивился Бардин.
— Кто-то министру сильно на ногу наступил, что он в такие горячие денечки уделил время моей скромной персоне. Меня хотят купить и пригрозить, мол, что хотим, то с тобой и сделаем. Мне пора заболеть. Приступ радикулита не может распознать Академия медицинских наук. Ой! — Гуров схватился за спину. — Накаркал! Давно родненький отсутствовал, видно, решил посетить. — Он держался за плечо Бардина. — Извини, Николай Ильич, тебе придется проводить меня до кабинета.
— Ну, хватит шутить, — сказал Бардин, пытаясь освободить плечо.
— Какие, к черту, шутки! — процедил сквозь зубы Гуров. — Меня в восьмидесятом один добрый человек обрезком трубы хотел зашибить, я увернулся, да не очень ловко. С тех пор время от времени прихватывает, ущемление межпозвонкового диска, понимаешь.
Увидев друга в сопровождении Бардина, Станислав подскочил, помог Гурову усесться в кресло.
— Спасибо, Николай Ильич, — бодро сказал Станислав. — Когда вас подстрелят на поле боя, розыскники вынесут вас на руках, как знамя полка. Я сейчас вызову «неотложку», мы управимся. С полковником подобное не в первый раз.
Бардин глянул недоверчиво, сказал:
— Желаю успеха, — и ушел.
Гуров перестал держаться так, словно держал на голове пиалу с водой, и, насвистывая, пересел в свое кресло.
— Ты можешь не вызывать труповозку, отвези меня домой, скажи Петру, что я рассыпался и Бардин еле доволок меня от министра до кабинета. Я позвоню Марии, пусть ухаживает, сам буду думать, а ты кончай бумажную волокиту и приезжай, прихвати с собой, у меня больше месяца маковой росинки во рту не было, мозги ссохлись, следует промочить.
Мария расхаживала по квартире, изредка поглядывая на лежавшего на диване Гурова.
— Может, все-таки вызвать врача?
— У меня такое не в первый раз, я и в госпитале лежал, врачи тут бессильны и довольно однообразны. Массаж, растирка, шерстяная повязка, покой. — Гуров указал пальцем на потолок и продолжал: — Девочка, помоги мне до ванны дотащиться. Я липкий и грязный, сил никаких нет.
— Попробую, — сказала Мария, подошла к дивану, протянула руку.
Гуров легко поднялся, приложил палец к губам и захрипел:
— Мать твою, прости меня, грешного. — И прошел в ванную, пустил воду.
Мария вошла следом, прикрыла дверь и сердито сказала:
— В тебе пропадает великий артист.
— Почему пропадает? — обиделся Гуров, обнял и поцеловал женщину. — Давай поженимся.
— Зачем? — Мария отстранилась. — Штамп в паспорте ничего не изменит. Я среди сценариев найду какую-нибудь сценку объяснения в любви, ты на досуге посмотришь. — Продолжала, передразнивая: — «Давай поженимся». Таким тоном и словами говорят: давай сходим в магазин за картошкой.
— Ну, извини, практики нет.
— Короче, Гуров, у меня сегодня спектакль, мне надо хоть немного отдохнуть.
— Понял, любовь отменяется. — Гуров помолчал, оценивающе глядя на Марию. — По сценарию я должен сказать, что не имею права втягивать тебя в свои дела. Опасно…
— Эту сцену пропусти. Я сама решу, что я имею право делать, — перебила Мария.
— Видишь ли, дорогая, у нас профессии в чем-то схожи, только у меня убивают по-настоящему, а не до того, как опустится занавес.
Он взял Марию за плечо, долго смотрел в глаза:
— Ты должна меня слушаться не как режиссера, а словно господа бога. Делать должна только то, что я сказал, от сих и до сих, никаких импровизаций.
Глаза Марии потемнели, она чувствовала, что Гуров источает некую магическую силу, лишает воли.
— В театре сообщи «по секрету», что милиционер тебе до смерти надоел, сегодня-завтра ты вернешься в свою квартиру. Но сделай это так, чтоб «сегодня-завтра» могло растянуться на неделю и более. Верни поклонников, пусть встречают, провожают, ухаживают. Твой мент лежит дома, паралич разбил, потому ты не считаешь для себя возможным уйти от него немедленно. Все поняла?
— Нет, но сделаю.
— Умница. Теперь второе, возможно, главное. Ты среди своих друзей сумеешь найти четверых, не болтливых и серьезных?
— Подумаю.
— Постарайся. Надо, чтобы хотя бы один из них был со мной одного роста и телосложения.
— У нас не атлетический клуб, а театр.
— У тебя приятели не только в театре, — парировал Гуров, — а я способен сутулиться. Подумай о гриме для меня, но не театральном, житейском, например, линзы, чтобы я не светился голубыми глазами, может быть, какие-нибудь подушечки заложить за щеку. Тебе виднее, может статься, мне придется исчезнуть.
— Тебя хотят убить? — просто спросила Мария.
— Меня давно хотят убить, но сейчас могут заняться данным вопросом всерьез.
Мария смотрела на Гурова долго, изучающе:
— Скажи, ну зачем тебе такая работа? Это же не жизнь. Как ты терпишь?
— Привычка. Человек способен привыкнуть к чему угодно. Люди десятки лет жили в лагерях, где, казалось бы, невозможно выдержать и дня.
— У них не было выбора.
— У меня тоже небогатый выбор. И прекратим бессмысленный разговор.
— «Давай поженимся», — передразнила Мария. — Спасибо за предложение, оно безумно заманчиво.
Гуров выключил воду, зашаркал, охая и матерясь, к дивану.
— Станислав в холодильник поставил бутылку, я так и не притронулся, налей мне, пожалуйста, стопарик.
— Я решила, что ты вообще бросил пить.
— Так и есть, но сейчас можно, даже доктора рекомендуют.
— С таким талантом и служить в милиции, тебе, Гуров, надо романы писать, в театре играть, а ты черт знает чем занимаешься.
— Женщина всегда права. — Гуров вытянулся и закрыл глаза.
У Игоря Смирнова были гости, четверо демобилизованных парней, отвоевавших в Чечне. Двое были в гимнастерках без погон, двое — в тесных пиджачках, которые сохранились с довоенных времен. Они сидели за столом, выпивали и закусывали, но застолье не походило на обычную русскую пьянку. Сервировано было аккуратно, нарезано и уложено на тарелки, словно ухаживала женщина, которой на самом деле в доме не было. Ребята, прожившие в полевых условиях по два года, особенно ценили чистоту и порядок. Пили не из стаканов, а из рюмок, причем более чем умеренно, только открыли вторую бутылку. Пили четверо, Игорю не предлагали, а когда он было дернулся, старший из гостей, плотный парень лет двадцати пяти, отодвинул рюмку, веско сказал:
— Тебе, Игорь, не можно, забудь, а коли не можешь, мы уйдем. На нас крови хватает, твоей не требуется.
— Одну, за ребят, что там остались, — жалобно попросил Игорь.
— Я сказал. Нету сил терпеть, мы уйдем, а ты решай.
Сидя в грязных «Жигулях», стоявших в квартале от дома, где жил Смирнов, разговор молодых бойцов слушали бывшие оперативники, отставные менты Валентин Нестеренко и Илья Карцев. Первому уже было далеко за сорок, почти пятьдесят, второй лет на пятнадцать моложе, и вели они себя по-разному, соответственно возрасту. Нестеренко сидел почти неподвижно, слушал внимательно. Карцев, маленький, полный и вертлявый, непрестанно двигался, доносившийся разговор слушал вполуха.
— Илья, предупреждаю, — сказал неторопливо Нестеренко. — Я скажу Льву Ивановичу, чтобы он тебя с довольствия снял и гнал к … матери.
— Валентин Николаевич, вот ты был начальником, все не можешь забыть того времени. Ребята сидят, выпивают, пустой треп.
— Лев Иванович сказал, мы должны выполнять. Ему виднее, где треп, где ценная информация.
— Да, все-таки несправедливо с нами, не по-людски, — донеслось из динамика.
— Верно, хоть бы пенсию положили на уровне прожиточного минимума.
— А с кем в России по-людски и когда оно было?
— Про царя не говорю, не знаю, а большевики первым делом своих же, лучших, перестреляли. Вождь народов добивал остатки. В Отечественную кто погиб? Лучшие! Хрущев, Брежнев убивали меньше, однако жить нормально не давали.
