— С удовольствием выпью с вами вина, — говорил Адриен. Гиппиас же в тягостном раздумье взирал на графин и ссылался на запреты врача.
— Выпей, племянник Гиппи, а о докторе будешь думать завтра! — решительно предлагает ему Восемнадцатое Столетие, теребя свой чепец; бокал свой она уже осушила.
— Они-то и довели меня! — восклицает Гиппиас, продолжая терзаться угрызениями совести, но все же поднимая бокал. — Больше не на что думать. Вы не представляете себе, какая это мука! По ночам я не знаю покоя: мне снятся ужасные сны.
— Ничего удивительного, — говорит Адриен, находя особое удовольствие в детском простодушии, до которого бедного Гиппиаса довела его поглощенность своими недугами, — ничего удивительного. Десять лет заниматься выдумками и бреднями. Разве после этого будешь спать спокойно? Что же касается вашего пищеварения, дядюшка, то у того, кто попал в лапы докторов, его и вовсе не будет. В предписаниях своих они исходят из догм и никак не хотят считаться с человеческим организмом. Они вот свели вас от двух бутылок до двух бокалов. Это же нелепо. Вы не спите просто потому, что ваш организм требует то, к чему он привык.
Гиппиас потягивает мадеру, все еще одолеваемый сомнением, но вместе с тем уверяет Адриена, что теперь он ни за что уже не отважился бы на целую бутылку; выпить целую бутылку, говорит он, было бы сущим безумием. Вчера вечером, после того как он против воли поел это жирное блюдо французской кухни… А может быть, это от утки? Адриен посоветовал ему возложить всю вину на сию злосчастную птицу. Короче говоря, во всем виновата утка. Вчера вечером, едва только он улегся в постель, как ему стало казаться, что тело его растягивается до невероятных размеров: все в нем — нос, рот, пальцы ног — становится огромным, как у слона! Да что там говорить, слон перед ним был сущим пигмеем. И стоило ему только закрыть глаза, как ему чудилось, что он растет и растет. Он поворачивался то на один бок, то на другой; он ложился на спину, он пытался уткнуться лицом в подушку; и все равно тело продолжало пухнуть. Он не мог понять, как это он умещается в комнате; он был уверен, что стены не выдержат и вот-вот лопнут, и поторопился зажечь свечу и посмотреть на себя в зеркало. От этого рассказа Адриена и Ричарда одолел безудержный смех. У него, однако, нашелся внимательный слушатель в лице Восемнадцатого Столетия; старуха объявила, что это какой-то новый недуг, что в ее время такого не знали и что стоит его как следует изучить. Она рада была сопоставить собственные ощущения с тем, что испытывал он, но у нее все складывалось иначе, и выпитая микстура приносила ей известное облегчение. В самом деле, ее организм как будто становился ареной, где кушанья сражались с лекарствами, и по окончании этого поединка она оставалась такою же, как была, и она с радостью сообщала об этом Гиппиасу. Никогда, должно быть, селянин не смотрел с такой завистью на принца или деревенская девушка на придворную красавицу, как Гиппиас — несчастное дитя девятнадцатого века — глядел на Восемнадцатое Столетие. Он слишком был поглощен собою и не очень-то замечал, как молодые люди над ним смеются.
Эта «кухонная трагедия», как Адриен называл болезнь Гиппиаса, вечер за вечером повторялась. Было совершенно естественно, что юноше хочется поскорее унести ноги от стола, за которым так горячо обсуждалась деятельность желудка.
Адриен относился к поведению своего подопечного довольно терпимо, пока баронет не прислал письма, где рассказывалось о Системе воспитания девушек, созданной миссис Каролиной Грандисон[47], описывался ее дом и сообщалось о пока еще смутных надеждах, возлагаемых на младшую дочь, и тем самым заставил Адриена вспомнить о возложенных на него обязанностях и посмотреть, что же все-таки происходит с вверенным его попечительству юношей. Он дал Ричарду уйти, а спустя полчаса надел шляпу и пустился за ним по горячему следу, оставив Гиппиаса и Восемнадцатое Столетие пререкаться вдвоем.
На тропинке близ Белторпа ему повстречалась молодая молочница с фермы; он ее знал. Звали ее Молли Дейвенпорт, это была полногрудая здоровая девка. Завидев его, она разразилась шумными восклицаниями, как то принято у таких, как она, и, словно вспоминая о чем-то хоть и давнем, но еще свежем в памяти, захихикала.
— Вы никак молодого господина ищете? — сразу же спросила Молли.
Адриен огляделся вокруг, словно заправский разбойник, и, убедившись, что вокруг нет ни души, ответил:
— Да, ищу. Расскажи-ка мне, что ты о нем знаешь.
— Вот те на! — вскричала девушка. — Это вы затем и шагали сюда, чтобы разузнать?
Адриен отчитал ее, надо полагать, за ее нескладную речь.
— Потому как толковать с вами мне сегодня некогда, — сказала Молли, относя его издевательства исключительно к своему неумению правильно выражаться.
— Ну что же, поговорим в другой раз, красотка. А что, идет разве кто? Завернем-ка вот сюда, в тень.
— А ну вас! — возмутилась Молли. Адриен заговорил с ней решительным тоном.
— Вот что, Молли Дейвенпорт! — Тут он сунул ей в руку монету, чем сразу ее успокоил и заставил прислушаться к его словам. — Я хочу знать, видела ты его или нет?
— Кого это? Вашего молодого господина? Еще бы не видать! Сегодня вот я его тут увидала. И красавчик же он стал. Сейчас он все время в Белторпе торчит. Скирды-то уж больше не поджигает. Теперь он сам весь горит. Не видали вы, что ли, их вместе? Он тут за нашей девицей увивается…
Адриен попросил мисс Дейвенпорт выражаться уважительно и придерживаться одних только фактов. Толстушка сказала ему тогда, что ее барышня и интересующий Адриена молодой господин хорошая пара и что видятся они каждый вечер. Она побожилась, что худого ничего между ними не было.
— Что до мисс Люси, не горазда она на всякие хитрости, да и он, видать, тоже.
— Что и говорить, оба они — сама простота, — согласился Адриен. — А чего же это я никогда ее в церкви не вижу?
— Не то она католичка, не то еще кто, — пояснила Молли. — Отец-то у нее был католик, и лейтенант. В комнате у нее распятие висит. В церковь она не ходит. Я вот намедни в воскресенье вас там видала; такой вы были важный, — и Молли провела рукою по подбородку, оттягивая его вниз.
Адриен продолжал настаивать на том, чтобы она не отклонялась от существа дела. Было темно, и в этой темноте он был совершенно равнодушен к неожиданностям, которые подносила ему его собеседница, — ему надо было знать факты, и он снова пошел на подкуп, дабы она сообщила ему одни только факты. После этого она поведала ему, что юная госпожа — невинное бесхитростное создание, что она года три проучилась в монастыре, что у нее есть кое-какие собственные деньги, что она достаточно красива, чтобы, выйдя замуж за благородного, сделаться настоящей леди, и что она еще девочкой влюбилась в мастера Ричарда. Помнится, Молли раздобыла тогда от приятельницы своей Мери Гарнер, что служила в Рейнеме и убирала комнату мастера Ричарда, клочок бумаги, исписанной его почерком, и передала его мисс Люси, а мисс Люси заплатила ей за это золотой соверен, — и все только потому, что это был его почерк! Мисс Люси не очень-то хорошо живется на ферме из-за этого парня Тома; тот все время к ней пристает, а ведь что там говорить: она все равно что настоящая леди и может играть и петь, и наряжаться не хуже благородных девиц.
— Поглядеть на нее в ночной сорочке, так сущий ангел! — заключила Молли.
И тут же, в первый раз обратившись к нему так, как того требовало различие в их положении, она принялась упрашивать:
— Мистер Харли! Вы не станете делать им ничего худого из-за того, что я вам тут наговорила, не правда ли? Обещайте мне, что не станете, мистер Харли! Она девушка добрая, хоть и католичка. Так ходила за мной, когда я занемогла, и не дай бог я вреда наделаю… лучше пусть я бы наместо нее за все ответила.
Мудрый юноша ничего определенного не обещал, и ей оставалось только угадать, что он соглашается это сделать, по тому, что он изменил тон и заговорил с ней не так сурово. Чьи-то тяжелые громыхающие шаги на тропинке заставили девушку сразу прервать этот разговор. Молли обратилась в бегство; громыхающие шаги сделались быстрее, и, в то время как юбки ее развевались по ветру, послышался пастушеский оклик:
— Ты где, Мол! Это я, Бентем!
Однако резвая Сильвия осталась глуха к его призывам, и Адриен вернулся назад, посмеиваясь над этими обитателями Аркадии. Адриен был ленив. Он ограничился тем, что намекал и поддразнивал.
— Это неизбежное! — говорил он и спрашивал себя, чего ради он будет препятствовать тому, что все равно неминуемо должно случиться. У него не было веры в Систему. У грузного Бенсона вера была. Бенсон с его неповоротливостью, с его заплывшими, в тяжелых веках, как у допотопных чудовищ, глазами и морщинистой обвисшей кожей; Бенсон — этот Динозавр, этот женоненавистник, — Бенсон был все время настороже. Существовало своего рода соперничество между мудрым юношей и грузным Бенсоном. Последний выказал такую верность своему господину, что баронет решился доверить ему какую-то часть управления Рейнемским поместьем, а Адриену это пришлось не по вкусу. Никогда ведь не бывает, чтобы человек, замысливший почтенное дело — водить другого за нос, смирился с тем, что на это же метит кто-то другой. Безошибочное чутье подсказывало Бенсону, что пути его и мудрого юноши скрестились, и он решил представить своему господину разительное доказательство своей беззаветной преданности. Уже в течение нескольких недель Динозавр не спускал глаз с влюбленных, таивших от всех свои встречи. Грузный Бенсон видел, как днем туда и обратно идут письма, как с некоторых пор наследник Рейнема стал отлучаться каждый вечер из дому, и можно было подумать, что у него выросли крылья. Бенсон знал, куда он уходит и зачем. Его влекла к себе женщина, и этого было довольно. Глаза Динозавра разглядели, как греховодница заманивает единственного отпрыска Феверелов в ночную мглу. Он сочинил уже несколько писем, в которых ставил баронета в известность о том, что происходит у него дома; однако перед тем, как посылать их, ему хотелось записать хоть что-нибудь из услышанных им греховных речей, и вот сей верный слуга шагал и шагал по мокрой траве, лишь бы подслушать их разговор, пока не всполошил добрую фею, принявшую обличье Тома Бейквела, единственного, кому Ричард доверил свою тайну.
