Безусловно, все эти игрища душевному спокойствию Директора никак не способствовали, хотя Босс по своим каналам и старался смягчить ситуацию, как только можно. Но, пока суть да дело, Директор вел свою воспитательную работу. И хотя ни один из сбежавших еврееем не был, начал он эту работу с того, что пригласил к себе в кабинет всех мало-мальски заметных в Институте евреев и в самых нелицеприятных выражениях дал им понять, что по поводу их выездов – речь, естественно, шла только о тех, перед кем такие выезды маячили – он теперь будет еще думать и думать, так что рекомендует им быть тише воды и ниже травы, а то никакие приглашения оргкомитетов и предварительные согласия на участие им не помогут. В ответ на удивленное соображение одного из завлабов, что почему это Директор свои инструктажи начинает именно с них, если сбежали русский, украинец и латыш, тот отрезал, что национальность изменников ему не указ и он все слабые звенья в своем коллективе сам знает. С таким утверждением присутствующие молчаливо согласились и дослушали проработку до конца, не перебивая. Игорю, который затаился в задних рядах, директорское выступление было особенно интересно, поскольку его командировка в Штаты как раз и была запланирована на стремительно приближавшийся конец марта и все согласования были уже проведены. И если раньше он полагал, что пара предыдущих загранпоездок, из которых он благополучно возвратился с целым ворохом хороших результатов, как бы зажгла ему зеленый свет на последующие выезды, то теперь все могло получиться прямо наоборот – решат, что раньше он тоже только приглядывался и зарабатывал себе репутацию, а на третьем сроке как раз и решится перескочить на унавоженную почву в каком-нибудь американском университете, да и не пустят - вот и объясняйся с ними...
Тем более, что игоревыми поездками занимался в министерестве один тип, который его поддерживать наверняка не стал бы, поскольку в их отношениях с некоторых пор присутствовало определенное напряжение.
II
Дело в том, что с документами Игоря и вообще со всей подготовкой его второй поездки в Штаты пару лет назад работал именно этот самый Сергей Филиппович, тогда еще новый и до того не встречавшийся Игорю сотрудник Управления внешних сношений их министерства. И хотя все без исключения знали о гебешной принадлежности УВСов, какому бы ведомству они формально ни принадлежали, и о том, на какие охранительные и разведывательные цели направлена разнообразная деятельность работавших там товарищей, этот новый сотрудник, как показалось Игорю, заметно выделялся на привычном фоне в лучшую сторону. Нет, и он, разумеется, тщательно прорабатывал с Игорем его предстоящее техническое задание, особенно напирая на необходимость пропагандировать среди американских ученых неоспоримые и почему-то все еще неясные им преимущества родной для игоря и самого Сергея Филипповича социалистической системы, по двадцатому разу проверял и перепроверял его анкеты, и прямо таки вколачивал в его память адреса и телефоны советских посольств и консульств, куда Игорю предстояло докладываться немедленно по приезде, перед отъездом и, хорошо бы, еще и так часто в промежутке, как только может позволить его рабочий график.
В дополнение к этому, он еще всякими окольными путями и полунамеками многократно принимался выяснять, не затруднит ли Игоря поближе – в смысле, менее формально, чем предполагает рабочая лабораторная обстановка – познакомиться с наиболее научно или административно продвинутыми американскими коллегами, а по возвращении изложить на пол-странички свои впечатления и соображения о каждом из них, особенно обращая внимания на то, у кого из них есть какие бы то ни было основания – подлинные или мнимые – быть недовольным окружающей американской действительностью: ну, например, в карьере обошли, или зарплаты недостаточно, или начальник интересную идею присвоил, или даже вообще - вдруг интересуется какой ихний человек завоеваниями социализма и не одобряет нищеты поденных рабочих и угнетения негров. А как-то раз даже мимоходом поинтересовался, не испытывает ли Игорь простого человеческого раздражения от того, что многие его коллеги за границей прямо таки из магазинов не вылезают, экономя каждую западную копейку, а по возвращении на родину все закупленное отчаянно распродают по знакомым и незнакомым, пользуясь пока еще встречающимися в отечестве дефицитом на отдельные виды товаров и, в нарушение морального кодекса советского ученого, на этом наживаются. Так что все, казалось, происходило, как обычно.
Что, тем не менее, отличало его в глазах Игоря в явно положительную сторону, так это его отношение к прорывавшейся порой непроизвольной игоревой реакции на все планы, инструкции, поучения и предложения. Скажем, когда Игорь тяжко вздыхал, слушая про необходимость просвещать американских коллег по поводу преимуществ советской системы, моложавый и с элегантно-небрежным галстучным узлом Сергей Филиппович понимающе прикрывал глаза, как бы говоря:
- Да что там, Игорь Моисеевич, я и сам понимаю, что все это – бред недостойный, но таковы правила игры, которые надо соблюдать...
Или вообще произносил вслух что нибудь вроде:
- Вы, главное, в окончательный текст технического задания не забудьте это вписать и свою подпись поставить, а там уж, как получится – вам на месте виднее.
А если Игорь недоуменно спрашивал:
- Да зачем же мне непрерывно в консульство названивать, что я на месте? У них, небось, там и своих дел выше крыши. Вот если, не дай Бог, случится что, тогда, конечно, другое дело...
то Сергей Филиппович примирительно соглашался:
- Они-то, конечно, перестраховщики известные и требуют, но, может быть, вы и правы, что частить незачем. Ну, позвоните, доложитесь им, как приедете, и, естественно, перед отъездом, а в промежутке разок звякните, что, дескать, все в порядке и вы на месте, и будет с них!
И даже когда Игорь в ответ на предложение фиксировать факты недовольства американской профессуры своей капиталистической жизнью и приглядывать за магазинными походами соотечественников не выдержал и огрызнулся, что вообще-то он думал, что его совсем за другим через океан посылают, то и тут Сергей Филиппович не возмутился недостатком понимания с игоревой стороны и откровенным нежеланием стучать, а, наоборот, почти что извинился за доставленное моральное беспокойство:
- Конечно, конечно, Игорь Моисеевич. Мы от вас новых научных успехов ждем. Все остальное только так, для проформы – положено, вот и спрашиваю. И если такие наблюдения вам не по душе, то и забудьте. Пусть те, кому положено, этим занимаются.
А когда все поездочные бумаги были готовы в срок и полностью, и паспорт и билет Игорю не за день до поездки или даже утром перед вылетом, как обычно, а дня за три, так что никакой казавшейся уже неизбежной предотъездной суеты не возникло, Игорь проникся к новому увээснику несомненной симпатией. Такой несомненной, что когда по возвращении отчитывался тому о проделанной работе, то несколько расслабился и, забыв о том, где и с кем разговаривает, на один даже и не особенно относящийся к делу вопрос ответил так, как ответил бы какому-нибудь хорошему приятелю, то есть по честному и без затей. Да и вопрос-то был проще некуда.
- А скажите мне, Игорь Моисеевич, - неожиданно перебил игорев рапорт Сергей Филиппович – а вот если бы я вас попросил навскидку сказать, что на вас в Америке самое благоприятное впечатление произвело, то что бы вы назвали? Не в смысле там небоскребы или машины, а по жизни, а? Так сказать, на непредвзятый взгляд?
И Игорь, совершенно утерявший от такого человекообразного обращения всю свою бдительность, ответил, как на духу:
- Ну, если вы о таких жизненных впечатлениях спрашиваете, то действительно, кое-какие, вроде бы, и мелочи, но запали... Во-первых, не поверите – там в учреждениях, магазина, институтах, вообще везде, все двери, которые есть, открыты!
И, встретив явно непонимающий взгляд куратора, пояснил:
- Ведь как у нас? Хоть ваше министерство возьмите или, скажем, наш Институт со всем его современным дизайном – на входе два ряда стеклянных дверей штук по шесть на каждый, так? А открыты, причем, самым случайным образом – даже нередко и без надписи на них – только одна в наружном ряду и еще одна, куда-нибудь влево или вправо от первой, во внутреннем. Хоть зимой, хоть летом – все одним цветом! Пока войдешь, все ручки перелапаешь, за все потянешь и изматеришься вконец. Как в лабиринт кто-то с тобой играет. Одна надежда – если прямо за кем-то идешь, то видишь, в какую дверь тот проник, за ту и сам тянешь. Или если слякоть на улице непролазная, то, все-таки, более выраженная полоса грязи именно на единственном верном пути образуется. Вот ей и следуешь. А там – сколько дверей есть что в гостинице, что в магазине, что в университете, столько и открыто. За какую потянешь, та и открывается. Хоть в первом ряду, хоть во втором. А то и вообще на фотоэлементах. Но все равно – каждая. Даже если какая-то, казалось бы, чисто декоративно где-нибудь в самом незаметном уголке приткнута. Ни гадать, ни искать не надо. Иди, да и всё! Вроде бы и чушь, а впечатлила почему-то... Даже сам не понимаю...
