какой стороны им может грозить опасность, и на всякий случай полагала, что со всех разом. Положим, если бы она, упаси Господь, заболела каким-нибудь дифтеритом, я бы знала, что делать; аналогично в случае пожара или, допустим, если бы скромная Вологда, текущая у нас под окнами, вдруг взяла бы и вышла из берегов. Все эти стихии были мне понятны, а некоторые, кажется, и до определенной степени подвластны – но вот что делать, если, например, на кормилицу найдет приступ помешательства и она попробует с недосыпа ее придушить, я не понимала. То есть последовательность нужных действий (истребить кормилицу и сделать девочке искусственное дыхание) как раз была ясна – но как в этот момент оказаться на месте? Вся надежда была на то, что внутреннее чутье в нужную минуту меня не подведет. Тут, кстати, мои размышления прервала Клавдия, которая, постучавшись и ни слова не говоря, внесла довольно массивную картину, точно подошедшую по размерам к выгоревшему пятну на обоях. За ней вбежал уже известный черный кот по имени Отелло, который немедленно запрыгнул ко мне на колени и начал мурлыкать. Надо сказать, что хозяева, третий год страдавшие от его неуживчивого нрава, были немало удивлены тем, как быстро и крепко мы с ним поладили.
Когда Клавдия, повесив картину, вышла, я приблизилась, чтобы разглядеть, что там изображено. Это была излучина реки, крутой ее поворот, увиденный сверху, как будто художник стоял на мысу, вдающемся в воду. Река была явно северная, бурная – либо недавно где-то в верховьях прошли дожди. С фотографической тщательностью были выписаны детали: бурунчики на стрежне, длинные пряди водяной травы, змеящиеся по течению, редкий обгоревший лес на дальнем берегу. В центральной части реки, там, где был ее «самый выпуклый изгиб», как пелось в романсе, плыл человек – причем, может быть, уже не плыл даже, а тонул: по крайней мере, руки он держал так, как пловцу, особенно умелому, держать их незачем: обе они были подняты вверх, как бы в жесте отчаяния. Впрочем, присмотревшись, можно было увидеть, что к пловцу снизу, против течения, приближается под водой какая-то крупная продолговатая тень, так что жест этот, может быть, был последней и явно тщетной попыткой защититься. Если бы сцену не окружал безусловно северный пейзаж, можно было бы счесть тень каким-нибудь кайманом, но в здешних реках, кажется, не водилось ничего крупнее щук – разве что в шведских сказках вскользь упоминается некое подводное чудовище. Для щуки же эта тень явно была великовата. Еще одно живое существо было на картине: спиной к зрителю, чуть левее центра, прямо на берегу стояла крупная белая лошадь со свислым крупом и саблистыми задними ногами. Она, вероятно, пила воду в момент, когда засмотрелась на происходящее, так что морда ее уже была поднята от реки, но брызги еще летели. Каким-то тяжелым духом веяло от картины – или, впрочем, у меня было в этот день такое настроение.
Тут меня позвали обедать. Когда мы договаривались о комнате, я, встревоженная происходящим, упустила эту деталь: почему-то мне показалось, что еду должны приносить прямо ко мне. Я даже специально купила спиртовку, кастрюльку и чайник, чтобы иметь возможность сделать себе чаю, не теребя лишний раз хозяйскую прислугу. Но, с другой стороны, если мне предстояло прожить здесь неизвестное количество лет, не стоило отказываться от возможности поближе сойтись с хозяевами. Первое, что я увидела, войдя в столовую (где, между прочим, не было образо́в), была ровно такая же картина, что висела у меня на стене, только большего размера: так же тонул посередине реки одинокий бедняга, так же тянулась к нему непонятная тень, и та же лошадь взирала на это с конфуцианским безразличием. Подумав про Конфуция, я вспомнила почему-то, что, по преданию, он просидел в утробе матери так долго, что родился седым (может быть, масть лошади навела меня на эту мысль?), но начинать с этого беседу с недавней роженицей было явно неуместно, так что я, поздоровавшись, прошла на отведенное мне место. Обедали втроем: Клавдия, как я потом убедилась, обычно принимала участие в общей трапезе, но в этот день к столу не вышла. Мне почему-то было приятно, что кто-то из них запомнил, что я не ем скоромного, из-за чего мне подавали отдельно. Прислуживала за столом повариха, которую я видела впервые. Разговор сперва не ладился: я чувствовала себя довольно скованно, а хозяева были в каком-то хмуром расположении духа, как будто поругались прямо перед моим приходом. Мне слегка удалось их расшевелить, лишь спросив про картины. «Это одного нашего друга, – отвечал Рундальцов, – он сумасшедший». Елизавета Александровна хихикнула. «Он был врачом и замечательным художником. Но потом пережил тяжелое потрясение – и все, сломался. Все бросил, ушел из больницы и…» В этот момент откуда-то издалека раздался детский плач, и Мамарина, извинившись, вышла. Вернулась она через пять минут, неся с собой запеленутую девочку.
Второй раз я видела ее так близко. Мне до этого, кажется, никогда не приходилось иметь дело с новорожденными (кажется – потому что кое-какой период собственной биографии я не помню вовсе): разве что мельком, если не повезет попасть в один вагон с молодой семьей. Не могу сказать, что юная Анастасия (или Стейси, как на иностранный манер называла ее мать) особенно отличалась от всех остальных младенцев на свете, но мне она казалась чем-то вроде цыпленка, по ошибке забравшегося в лисью нору: так много явных и скрытых опасностей ее подстерегало. Кажется, Мамарина заметила мой взгляд и инстинктивно полуотвернулась от меня, как бы прикрывая девочку своим внушительным плечом. Мне это не понравилось. Помню свое замешательство: какой с самого начала взять тон, говоря о ней? Натужное сюсюканье, которое я, потренировавшись, могла бы из себя выдавить, кажется, не годилось, да и внутреннее чувство против этого восставало. Излишняя холодность жилички – старой девы могла бы помешать мне впредь, когда понадобится сопровождать девочку на прогулках (я, как мне казалось, предусмотрительно заглядывала далеко вперед). Тем временем вопрос решился сам собой: малышка, проснувшись, пискнула; на этот звук, как конь на голос боевой трубы, примчалась, косолапо ступая и топая, кормилица и девочку унесла. Жанна Робертовна подала кофе.
11
Сперва мне казалось, что жизнь в чужой семье на подобном положении должна оказаться большим испытанием. Приглядывая за взрослым человеком, ты поневоле повторяешь все его траектории, что само по себе служит изрядным развлечением, плюс ты должна, как в шпионской фильме, держаться в тени и настороже. Здесь
