показал газету), что любая эпидемия, недород, война – всякое стихийное бедствие в нынешний момент есть благо и что не просто надо радоваться, если случается что-то в этом роде, а напротив, надо это любым способом приближать и усиливать.
– Володенька, вы и правда пишете такие ужасы? – жеманно проговорила Мамарина, но на нее как-то никто не обратил внимания.
– А как вы это объясняете? – обратился отец Максим прямо к Шленскому, но тот не успел ответить, как Лев Львович продолжал.
– Владимиру Павловичу представляется, что народ сейчас слишком хорошо живет, несмотря на войну, и если специально не подпортить ему жизнь, то он не станет слушать агитаторов и революции не устроит. Вот хорошо было при холерных бунтах, когда ополоумевшая толпа убивала докторов за то, что они колодцы отравляют. И если бы тогда поставить дело на правильную ногу и вовремя направить бунтовщиков не на несчастных, никому не мешающих врачей, а прямо на губернскую власть, то даже тогда могло что-нибудь хорошее получиться. Хорошее в том смысле, который вкладывает в него Альцест, конечно. А впрочем, пишет он далее, и врачам поделом, как и всем, кто сотрудничает с царской властью. Но главное выходит то, что Россия остро нуждается в бедствиях, причем чем сильнее они будут, тем лучше получается для дела. Даже если треть перемрет от болезней, а еще треть от голода, оставшихся пятидесяти миллионов вполне хватит, чтобы снести всю, как тут написано, подгнившую систему государственного подавления и угнетения. Да и друзья нам помогут, которыми мы окружены, – например, немцы.
– Да какие же они нам друзья? – воскликнул отец Максим.
– Про это Альцест объясняет дальше, – продолжал Рундальцов. – Он пишет, что война – это выдумка правящих классов, что с нашей стороны она выгодна Путиловым и царю, а с той – Круппам и кайзеру, а стоит нам избавиться от первых, а немцам от вторых, как наступит совершенный мир и благорастворение воздухов. Впрочем, сейчас нам, то есть им, Альцесту и его друзьям, и война на руку, особенно если Россия в ней проиграет.
– А это почему?
– Объясняю. – Лев Львович, кажется, наслаждался, излагая воззрения Шленского, тогда как тот сидел насупленный, но вместе с тем немного и гордый. – Во-первых, потому, что, как мы доказали выше, для дела революции, которая сейчас единственная наша цель и спасение, любое бедствие есть благо. Народ беднеет, народ болеет, с войны возвращаются калеки и контуженые, а также привыкшие к обращению с оружием – это одно достоинство. Во-вторых, воодушевляются наши инородцы и немирные окраины. Слыхали про дикую дивизию? А про латышских стрелков? Это десятки тысяч хорошо вооруженных и натренированных нашими офицерами бойцов, которые в любую секунду готовы повернуть свои штыки против нас… Впрочем, я запутался, кто есть мы и кого это – нас. Говоря короче, любая заварушка на окраине России тоже на пользу делу революции. Третье – национальная гордость. Любое ее ущемление, считает Альцест, это очень хорошо, потому что только она делает миллионы людей, проживающих на одной территории, полноценным государством. Если изо дня в день долбить, какие русские глупые, что терпят царя-недоумка и царицу – развратную немку, безмозглых и жадных губернаторов и прочее, – рано или поздно люди взбунтуются. А у дорогого нашего Альцеста уже ушки на макушке.
– Ну полно, – проговорил вдруг Шленский. – Достаточно.
– Разве я что-нибудь не так пересказал из вашего сочинения?
– Какой-то дар у вас есть специальный – вечно вы все передернете так, что я выхожу идиотом.
– Ну помилуйте, Владимир Павлович, я же излагаю почти прямо по тексту, разве нет?
– Так, да не так.
– А что не так?
– Вовсе мы не считаем, что хорошо, если вымрут миллионы. То есть вымрут они по вине царского правительства и самого царя, но все равно лучше бы они остались живы, а царь бы отрекся от власти и передал ее народу.
– Когда вы выступаете от лица каких-то «нас», вы имеете в виду конкретную группу лиц? – переспросил отец Максим.
– А вы бы, торговец религиозным дурманом, вообще помолчали бы, – огрызнулся Шленский.
– Дурман дурманом, а молебен о здравии ко мне прибежали заказывать.
– Что, правда? – развеселился Рундальцов. – А о чьем, если не секрет?
– Не могу сказать-с, – сладко улыбаясь, сообщил священник, – разве что Владимир Павлович сам решит вам поведать.
– Не решу, – отрезал тот. – Но на вопрос отвечу. Да, говоря «нас», я имею в виду не просто всех здравомыслящих лиц, которым небезразлична судьба отечества, но и вполне конкретную группу, которая сделала честь избрать меня своим членом.
– Неужели членом? – простодушно протянул отец Максим, и я краем глаза заметила, как Мамарина прыснула в ладонь. Шленский, увлекшись, продолжал.
– Вы считаете, что мы – просто сердитые молодые люди, которые ничего не могут сделать, а только болтают и пописывают в газетах? – Он обвел всех гневным взглядом. – Ошибаетесь, у нас уже идет самая серьезная подготовка к тому моменту, когда власть зашатается и надо будет только легонько ее подпихнуть, чтобы все обрушилось. У нас уже готовы все назначения: кто будет губернатором, а кто полицеймейстером и так далее, до самого верха.
– А вы, Володенька, кем будете? – не удержалась Мамарина.
– Тогда увидите, – огрызнулся тот, но видно было, что вопрос ему приятен.
– А как вы примерно датируете наступление этого нового золотого века? – поинтересовался Рундальцов. – Это еще мы увидим или уже только наши дети? Кстати, – проговорил он, обращаясь к жене, – что там девочка, ты давно ходила наверх?
– Ты так намекаешь мне, что нам пора бы уже расходиться?
Тут снова вмешался Шленский.
– Если все будет складываться для нас удачно – буквально лет пять-десять, так что вы точно доживете. И дети ваши будут жить уже в новую эпоху.
– Удачно – это чтобы эпидемий было побольше?
– Не передергивайте, – разозлился Шленский. – Эпидемии – это хорошо, поражение в войне – хорошо, подорожание хлеба, каторжники на улицах, засуха – все это, конечно, на пользу. Сытый рабочий – ленивый рабочий. А нам ленивые не нужны. Просто перестрелять жандармов достаточно отряда в двадцать человек, но зачем? Из Петербурга введут войска, которые устроят тут кровавое побоище. Нам нужно, чтобы половина города вышла на улицу, причем не с требованием остановить эпидемию или дать хлеба, а только ради отставки правительства. И тогда дальше все пойдет как по писаному.
– А вот я слышал, – начал опять отец Максим, – что у вас в фаланстере вашем, в котором мы через пять лет окажемся, все будет общее – и посуда, и одежда…
– И жены, и дети, вы хотите сказать? – перебил его Шленский. – Это всегда
