в шалаше и не испортил Дынгаю охоты.
В зарослях раздался шум, потом захрустел валежник, потом послышался дробный стук копыт: шли, привлеченные солонцами, изюбри. Мне захотелось хоть одним глазком глянуть на них и выхватить из стада того самого пантача, которого взял на мушку Дынгай. И тут, впервые за столько часов молчания, Дынгай шепнул:
— Гляди, паря!..
Но я не успел глянуть, как раздался выстрел. Я инстинктивно подался вперед и довольно отчетливо увидел, как отставший от убегавшего стада изюбрь встал на дыбы и, издав глухой, тоскливый крик, грохнулся наземь.
Дынгай соскочил с дерева, подбежал к изюбрю. Потом выхватил из-за пояса топорик и очень быстро срубил панты, также с лобной костью, как это делал Иван Федорович. Дынгай забинтовал их туго и подвесил на дереве.
— Заваривать разве не будешь? — спросил я.
— Нет, не буду. Ночь прохладная, не испортятся; рано утром заварим. А теперь, однако, надо поспать.
Он, как всегда, быстро развел костер, сделал из хвороста ложе, а мне отдал свою барсучью шкуру для подстилки — и мы улеглись.
Всю ночь, ни на минуту не прерываясь, снился мне странный сон: в светлой от лунного сияния реке стоит молодой изюбрь с удивительно красивыми, как у девушки, темно-карими глазами и глядит на меня с укором. И я вспоминаю, что точно такие же глаза были у нанайки Алги, подставившей сердце под пулю охотника ради спасения своего Кянду...
ЛЕБЕДИ ЛЕТЯТ НАД ТАЙГОЙ
Первые встречи
Давно подружился я с многоцветной дальневосточной тайгой, стремительными реками, сказочными закатами, с грозами, сотрясающими горы, и полюбил людей этого чудесного края.
Десятки городов и сел возникли на его просторах, однако сохранились на радость людям и леса, и реки, и сопки в своем прежнем величии. Есть места в отрогах Сихотэ-Алиня, где тайга выглядит так же, как двадцать лет назад: кажется, там еще не ступала нога человека. И хотя лес постарел, на серебристой коре амурского бархата или маньчжурского дуба невозможно заметить лишних морщин. Чтобы узнать о годах, прожитых деревом, легче спилить его и по распилу прочитать возрастные кольца.
А жизнь старого удэге Милована Дзянгуловича Календзюги я узнал по его глазам.
Было это зимой, в небольшой тесной комнате, выходящей окнами на широкое снежное поле, временно приспособленное для посадки почтовых самолетов. Под окнами росли старые березы. Их раскидистые ветви, схваченные голубоватым куржаком, висели в застывшем воздухе как затейливые кружева. С самого утра мороз доходил до сорока градусов, и с березовых веток замертво падали воробьи. Хмурое небо стояло очень низко, прижимая к земле самолеты, закрытые брезентом. Просто не верилось, что в машины можно будет вдохнуть жизнь — так их запушило снегом, сковало стужей.
Нас, ожидавших полета в таежный поселок, было шестеро: четыре удэгейца, медицинская сестра Наташа Ломова и я.
В соседней комнате, за фанерной стеной, охрипший девичий голос запрашивал по телефону прогноз погоды. Видимо, отвечали, что перемены не предвидится.
— А вот удэге уверяет, что погода будет, — упрямо говорила девушка.
В это время на узкой скамейке около стены заворочался старик. Еще борясь со сном, вынул из кармана трубку, медленно поднялся, выколотил ее об угол скамейки и закурил. Был он ниже среднего роста, почтенных лет, приземистый, с короткими ногами, обутыми в меховые унты. Его темное скуластое лицо, стянутое мелкими морщинами, выражало озабоченность. Как спал в одном меховом жилете, так он и вышел на мороз. Постоял в раздумье под седой березой, поглядывая на низкое небо, потом наклонился, поднял с земли окоченевшего воробья и сунул его за меховой жилет.
Вернувшись в комнату, он достал воробушка и несколько минут заботливо согревал его своим дыханием. Удэгейцы следили за Календзюгой с улыбкой, Катя — с тревожным удивлением. И что бы вы думали? Ожила серая птичка: зашевелилась, покрутила коротенькой шеей, приподняла крылышко. Лицо старика, до этого замкнутое, сразу открылось, посветлело, узкие глаза заблестели.
— Гляди, Сусан, теперь его долго-долго живи, — обратился он к удэгейцу, сидевшему в углу около печки с книжкой в руках, и выпустил воробья. Птичка полетела по комнате и через минуту вернулась к своему спасителю. — Ладно, полетишь со мной, — с усмешкой сказал старик.
Отложив книжку, Сусан Геонка подошел к барометру, висевшему в простенке, тихонечко постучал пальцем по круглому толстому стеклу. Стрелки барометра дрогнули, на мгновение разошлись, но тут же снова приняли прежнее положение.
— Худо дело, — с грустью сказал он, — не дает погоды.
Милован Дзянгулович махнул рукой.
— Ты, Сусан, ровно шаманишь. Разве он на небо смотрит? — Старик указал рукой на барометр. — Видал, я на улицу выходил? Скоро туман уйдет, солнце будет...
— Наверно, — как-то неопределенно произнес Сусан, и я не понял, поверил он старику или не поверил.
Кроме двух уже знакомых вам удэгейцев здесь было еще два студента: Андрей Суенка и Саша Сулендзига. Они ехали в Сиин на каникулы. Андрей и Саша, напившись чаю, сели играть в шахматы. Сусан снова взялся за книгу, а старик, примостившись в уголку и обхватив руками колени, задумчиво курил трубку.
Меня не покидала мысль, что где-то, может быть очень давно, я встречался с удэге, по имени Милован Календзюга. Я спросил старика, приходилось ли ему бывать в Хабаровске.
— Анана-анана[6], в осень большой воды, — ответил он и что-то еще добавил на родном языке.
Сусан Геонка перевел:
— В тридцать пятом году, говорит он, дело было...
— Почему же Милован Дзянгулович назвал тот год «осенью большой воды»? — поинтересовался я.
Старик вынул изо рта трубку и, прежде чем отвечать, добавил в нее щепотку табаку.
— Когда из города приехал, Бикин-река так далеко из своих берегов ушла, что земли как будто совсем не стало. Трое суток на оморочке наших людей искал. На батах уплыли куда-то. Только на четвертые сутки, когда солнце поднялось, увидел сопку Сагеси. Там наши удэге ждали, пока большая вода уйдет и земля на прежнее место вернется...
— Конечно, было так, — добавил Сусан, и его красноватое лицо с блестящими скулами и узкими глазами оживилось. — Я в то время уже
