— Ну, зараза, — услышал я возле себя голос первого повара. — Невезучий он, черт. Того гляди еще утопит термос со щами!
Пулемет строчил. Повар, поверив в свою невезучесть, полез в воду и стал переправляться через речку вплавь. Может быть, и не смешно все это было, но мы улыбались.
Повар плыл, громко фыркая и поглядывая на высокий берег. Пулемет молчал. Можно было бы перейти мостик уже раза три туда и назад, а он все плыл, и мы продолжали улыбаться.
Наконец повар вылез на берег.
— Федьк! — позвал неудачника его приятель. — Жив?
— Жив!
— Наверное, щи-то совсем остудил?
Тот не ответил, и больше мы ни о чем не говорили. Мы шли туда, где была передовая, где наши войска и противника разделяло расстояние в несколько десятков метров.
Повара довели нас до хода сообщения.
— Валяйте прямо, — сказали они нам, — а там спросите, где землянка командира полка.
* * *
В землянке командира полка горела керосиновая лампа. Подполковник сидел за столом и пил чай.
— Заходи, гвардеец, — сказал он. — Чайку хочешь?
Я сел за стол и покраснел. Сам не знаю почему. Может, потому, что командир полка говорил со мной как с равным, или потому, что необычным мне показалось предложение выпить чайку на передовой.
— Держимся, — сказал подполковник, наливая мне в кружку чай. — Уже второй месяц держимся на этом пятачке. Чего они тут против нас не делают! По восемь раз в день в атаку ходят. А мы держимся. Справа еще один полк есть. Только название — полк. Дай бог батальон насчитаешь, А пополнение присылают, сам видел, по нескольку человек. Да ты пей чай, сахар клади.
Я пододвинул кружку и положил сахар.
— Здорово работают ваши «катюши», — сказал подполковник. — Как только фрицы их услышат, штаны мокрые. Боятся до смерти. Снарядов-то достаточно привезли? — спросил подполковник.
— Есть.
— Это хорошо! Да ты пей чай.
Я выпил. И опять смущенно молчал.
— Чувствуй себя как дома, — сказал подполковник. — Народ у нас в пехоте, сам знаешь, простой.
Подполковник еще налил себе чаю в большую чашку с красными цветочками.
В землянке у него было уютно. У стены железная кровать. Трофейная спиртовка, в которой нежно-голубым огоньком горели квадратики сухого спирта. У кровати на тумбочке какие-то книги и журналы. Мне показалось это странным:. «Неужели здесь, на передовой, книжки читают?»
Над кроватью висела небольшая фотография в рамочке. Женщина, и на коленях у нее мальчик лет восьми.
— Это мои, — сказал подполковник, отхлебывая чай. — В Саратове живут, сын — Андрейка — первый класс кончил.
Хмурое и усталое лицо подполковника посветлело.
— Сынишка, наверное, сейчас змеи клеит, на пруду рыбу ловит. А ты сам-то откуда?
— Из Москвы.
— Москва… — протянул подполковник. — В академии там учился. В Большой театр ходил, в Третьяковскую галерею. Теперь это как в сказке. Но когда мы им, сволочам, сломаем шею, все будет как прежде.
Подполковник отхлебнул чая.
— Я тут не один из Москвы, — смущенно начал я. — У меня друг, лейтенант Берзалин, тоже начальник разведки. В соседний полк должен прибыть.
— А у меня в полку ни одного саратовского нет. Из многих городов бойцы, а из Саратова нет. Может, из пополнения саратовский объявится. Когда земляк рядом, как-то повеселее.
— Вы не можете, товарищ подполковник, узнать по телефону: добрался мой друг до места? — попросил я.
— Это мы сейчас! — подполковник покрутил ручку телефонного аппарата.
— Дайте третий! Здоров! Как у тебя? Тихо? Теперь мы с огурцами. Полегче будет. Пришли к тебе огородники? От наших привет передай. До завтра! — и обернулся ко мне: — Прибыл твой друг.
— Далеко от нас?
— Тут все рядом! Завтра сам разберешься. С тобой сколько народа пришло?
— Трое.
— Эй, Жигаркин! — крикнул подполковник, и в дверях появился ординарец. — Тут четверых гвардейцев в большой землянке размести.
И опять подполковник обратился ко мне:
— О делах завтра поговорим. Днем мы фрицу так крепко поддали, что до утра не очухается.
Подполковник пожал мне руку.
В большом погребе под домом люди спали на соломе вповалку. В углу чуть светила керосиновая лампа, напомнившая мне вдруг лампаду, которая висит у деда в деревне.
— Располагайтесь, — сказал Жигаркин и ушел.
Сержант Уткин растолкал двоих, поворошил солому.
Мне не хотелось спать, и я пошел по ходу сообщения. Сегодня это был край нашей земли. Я смотрел в сторону противника. Темнота плотной стеной вставала перед глазами. Но даже в темноте чувствовалось дыхание войны.
На той стороне застучал пулемет, и пули с тонким птичьим свистом пролетели над головой. Я пригнулся и положил на бруствер автомат. Но кругом опять было тихо.
До меня донеслось странное пение. Кто-то хриплым голосом пел на мотив «Сулико»: «А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3…»
— Послушай, дорогой, — послышался голос с грузинским акцентом, — почему ты на такой знаменитый мотив поешь чепуху?
— Он боится алфавит забыть, — сострил кто-то. — Придет домой, — ни бе ни ме.
— Дурак, — ответил хриплый голос. — Я не хочу ни о чем думать.
— Как это плохо. Зачем воюешь тогда? Поставь грудь под пули, и крышка. А я всегда думаю о прекрасном, и даже в этом грязном окопе жизнь мне кажется лучше. Мой дедушка, которому сто пять лет, всегда говорит: «Если идешь по грязной дороге, смотри вверх — на горы, на облака, на голубое небо…»
— Отстань! — грубо оборвал хриплый голос.
И снова послышалось: «А, Б, В, Г, Д, Е…»
Жаль, что Вовки нет. Он нашел бы с грузином общий язык. Он бы с ним поговорил о любви во фронтовой обстановке.
Унылая песнь наводила тоску. Я прошел еще несколько шагов.
— Ты поначалу-то не горячись, — услышал я чей-то негромкий низкий голос. — Пуля дура супротив тех, кто с умом.
Очевидно, опытный солдат поучал молодого.
Я вдруг представил своего отца: бритая голова, как у Котовского, чуть припухшие веки, подбородок с ямочкой посредине.
— Мы володимирские богомазы! — любил говорить отец.
Всегда к нам приезжали люди из деревни, которая затерялась в лесах неподалеку от Суздаля. Приезжал Андрей, Егор, Прасковья, Марфа, Нюрка и Нюшка. Некоторые женщины приезжали что-то купить, другие устраивались учиться на рабфаке. Мужчины же ехали на приработки.
— Ты, Павлушка, возьми нас в бригаду, — просили приезжие. — Может, помнишь. Я ведь родня Панкратовым, а Панкратов-то свояк деду Свистуну. По малярной-то части я работал. Уж ты не сумлевайся.
Отец брал этих людей в свою «Володимирскую бригаду», которая красила стадион «Буревестник», отделывала бывшую булочную Филиппова.
