И вдруг я услышал знакомые звуки взлетающих реактивных снарядов. Фьють, фьють, фьють! Снаряды приближаются. Словно стая добрых соколов, мчатся один около другого и обрушиваются на этих хищных людей с засученными рукавами и черными автоматами, на их бронированные громадины с противными желтыми крестами на боку.
— Ага! — крикнул подполковник. — Бей их!
Снаряды ложились на землю в шахматном порядке, уничтожая все живое, переворачивая танки, засыпая землей пехоту. Нельзя убежать от этих снарядов.
— Повернули, гады! — воскликнул подполковник. — Ага! — Казалось, что подполковник выхватит сейчас пистолет и будет стрелять от радости в потолок.
— Ага! — исступленно кричал он.
Шесть вражеских танков замерли на месте, два загорелись. Когда дым рассеялся, мы увидели — на поле лежит много гитлеровцев, неестественно раскинувших руки и ноги.
— Дай поцелую! — сказал подполковник и, обняв меня, крепко поцеловал в губы.
Зазвенел полевой телефон.
— Шестой слушает, — сказал подполковник. — Спасибо. Накормили огурцами. У них понос начался, домой побежали. Думаю, что сегодня не очухаются. Ваш огородник молодец! Точно врезал. Передаю ему трубку.
— Слушает сорок первый.
— Как дела? — крикнул капитан Савельев, и голос его показался мне родным.
— Потрясающе, товарищ капитан! — ответил я.
— Ну будь! — сказал капитан. — До встречи.
Подполковник отцепил от пояса фляжку и налил себе водки.
Залпом он выпил ее и крякнул. Рукавом обтер рот и закурил.
— Налить? — спросил подполковник.
— Не надо!
— Иногда полезно. Особенно в такие минуты! Сколько гадов угробили.
Кто-то вошел на НП. Я обернулся и увидел Уткина.
— Ну, Уткин, дали мы фашисту по мозгам, — радостно сказал я. — Посмотри в бинокль.
Уткин как-то безразлично взял бинокль.
— Да ты в стереотрубу взгляни, виднее, — предложил подполковник.
Уткин посмотрел и сказал:
— Здорово! Так им и надо, гадам.
Потом обратился ко мне:
— Можно вас на минуточку?
Мы вышли с НП.
— Юрку осколком ранило, — сказал Уткин.
— Тяжело?
— Правую руку оторвало!
— Где он?
— В медсанбате.
Мы быстро шли по ходу сообщения. Красноармейцы, стоявшие у бруствера с оружием в руках, пропускали нас, прижимаясь к стенке окопа.
«Зачем я его взял?» — горько подумал я и не мог найти ответа на вопрос.
Медсанбат расположился в каменном доме, у которого одна стена во время бомбежки была разрушена. На полу, застеленном соломой, лежали раненые. Фельдшер, пожилой человек в очках, метался от одного раненого к другому. Он ловко орудовал ножницами, скальпелем, торопливо заматывал раны бинтами и кричал на сестру, если она не успевала определить, что нужно было подать или взять у него из рук.
Юрка лежал на соломе. Он был бледен. Рядом с ним сидел Попов.
— Юра, — сказал Уткин, — я лейтенанта привел.
Юрка открыл глаза. Как он не похож на того вчерашнего, розовощекого Юрку. Чудовище «война» уже выпила из него кровь.
— Вот как вышло, товарищ лейтенант, — сказал Юрка, пытаясь улыбнуться.
Я не знал, что ответить. Я стоял и смотрел на него.
Потом сказал:
— Ты, Попов, доставь Юрку к нашим.
«Зачем я его взял?» — эти слова снова вонзились в меня. «Дело ответственное», — услышал я слова капитана Савельева. И вдруг впервые неприятные слова капитана возымели смысл. Я понял, что всю свою жизнь я ни за что не отвечал. Я лихорадочно ворошил в памяти события и дела, пытаясь найти в своей жизни что-нибудь «ответственное». Я отвечал на экзаменах. Я отвечал за выпуск стенгазеты в школе… Юрку я мог бы не брать. Попов и Уткин вдвоем могли протянуть телефонную линию, «Пусть на переднем крае потолкается. Вернется, во взводе по-другому к нему относиться будут».
И уже нельзя ничего исправить.
Я брел куда-то. Я прислонился плечом к холодной стенке хода сообщения.
— Товарищ лейтенант, — услышал я голос Уткина. — Выпейте. Легче будет.
Уткин снял с пояса флягу, достал из кармана кружку и налил ее до краев.
Теплая водка противно пахла.
— Вы вдохните поглубже и до дна ее! — сказал Уткин.
Водка обжигала горло и огнем вливалась в желудок. В кружке ее становилось все меньше, и скоро пустое алюминиевое дно закрыло небо.
— Ну вот и хорошо, — сказал сержант и дал мне черный сухарь.
Мы присели на ящик из-под патронов. Я грыз сухарь. Меня уже перестало тошнить.
— На фронте всякое бывает, товарищ лейтенант! Одни воюют долго, другие погибают сразу. Судьба!
Я не отвечал.
— Ваш друг, лейтенант Берзалин, отличился, — сказал Уткин. — Как только снаряды оглушили фрицев, он вместе с пехотой в атаку бросился. Пока суд да дело, они десяток пленных прихватили. А на вид никакой в нем храбрости нет.
Я прислонился головой к сырой стенке окопа. Тепло разливалось по телу. Мир вокруг уже не казался жестоким. Мне очень захотелось увидеть сейчас же Вовку. «Вот встану и пойду к нему. Напрямик пойду».
Потом я хотел пойти к командиру полка и — сказать ему, что он хороший человек, что здорово мы дали фашисту, но ноги мои не слушались.
Я никуда не пошел, а так и сидел, намереваясь что-то сделать, но не делая, желая встать, но не вставая.
В этот момент Попов вел безрукого Юрку в тыл.
Уильям САМБРОТ
СТЕНА
Рисунки В. НЕМУХИНА
Молодой американский писатель У. Самброт в рассказе «Стена» использует фантастический прием «оживления» одного из древнегреческих мифов, перенося его в наше время. Под его пером старинная легенда приобретает неожиданное звучание: ее фоне ярко выступают картины жизни и быта заброшенной греческой деревушки и приключение вторгшегося на остров заокеанского собирателя древностей из плеяды тех «коллекционеров», которые стараются прибрать к рукам национальные сокровища других стран.
Он всматривался, всматривался, прижавшись к стене с хорошо пригнанной каменной кладкой, — всматривался сквозь трещину в высокой стене, и южное солнце яростно жгло ему шею, но он не обращал на это внимания.
Маленький островок, песчинка, оброненная в голубом просторе, затерялся меж воли Эгейского моря, и Кил Элиот оказался здесь в надежде найти — найти что-нибудь… ну да, как это? И нашел. Нашел.
За стеной был сад, плескался фонтан, и в центре — он видел — замершие фигуры: мать и ребенок. Исполненная жизни естественность позы — мать и ребенок, сработанные из сердолика, а может, из яшмы или из какого-нибудь другого самоцвета.
