Увлеченный собственными словами, Георгос не заметил, как отец переменился в лице. Перакис стоял теперь, выпрямившись, на середине комнаты и смотрел на сына налившимися кровью глазами, как дикий зверь, готовый броситься на свою жертву и растерзать ее.
— Меня решил агитировать? Меня, большевик паршивый? — вдруг завопил он.
— Ты всегда был упрямым, — разочарованно заметил Георгос.
Полковник привык командовать и видеть, что все перед ним ходят по струнке. Он не терпел никаких возражений, даже когда чувствовал, что не прав. А сейчас он неожиданно понял, что перед ним стоит не послушный мальчик, а взрослый, вполне сложившийся человек, и притом с совершенно чуждыми ему взглядами. Но, ослепленный гневом, он продолжал требовать от сына покорности. В этом была его ошибка.
— Довольно… Ты будешь сидеть взаперти и не выйдешь из дому, пока я тебе не разрешу, — сказал он.
— Мне очень жаль, отец, но я не могу тебе повиноваться, — возразил Георгос.
У Перакиса перекосился рот, глаза буквально вылезли из орбит. Не помня себя от ярости, он схватил со стола толстую черную линейку и, бросившись на сына, стал исступленно хлестать его по лицу.
— Я приказываю тебе!.. Я приказываю тебе! — вопил он.
Дверь распахнулась, и в комнату вбежала Каллиопа.
— Аристидис, ради бога! Ты с ума сошел? Так можно убить мальчика, — пыталась она остановить мужа.
Георгос покорно сносил побои. Он стоял молча, не шевелясь и после того, как матери удалось вырвать линейку из рук отца. На правой щеке у него выступил широкий красный рубец. Серьезными печальными глазами смотрел он на отца.
— Чтобы духу твоего не было в моем доме, — презрительно бросил ему полковник.
— Хорошо, я уйду, папа, — тихо ответил Георгос.
Тщетно старалась Каллиопа помирить их. Запахнувшись в шинель, полковник удалился в столовую и заперся там. Изредка из-за стены доносился его кашель.
Георгос принялся укладывать в чемоданчик свои вещи. Пока он собирался, в душе матери еще теплилась какая-то надежда. Она подошла к двери в столовую, но открыть ее не решилась.
— Аристидис, мальчик уже готов… Никакого ответа.
Немного погодя она поскреблась в дверь.
— Аристидис, он уже собрал свои вещи. Он и вправду уходит!
Но из столовой слышались лишь шаги полковника, неторопливые, бесконечные.
* * *
Когда Георгос прощался с матерью, дверь столовой слегка приоткрылась. Они оба тотчас обернулись. Сердце Каллиопы часто забилось.
В небольшую щель они видели, что полковник стоит словно в ожидании. Может быть, он надеется, что сын упадет ему в ноги и попросит прощения? Или он, раскаявшись, хочет первым сделать шаг к примирению?
— Аристидис! — раздался душераздирающий крик Каллиопы.
Ни звука в ответ. Каллиопа ждала. Но дверь опять тихо закрылась.
7
Фани сметала крошки со стола. Она выбрала именно этот момент, конец обеда, чтобы закинуть удочку насчет шубы. Ей подвернулся редкий случай, да и дьякон, предлагавший шубу, клялся, что она стоит в три раза дороже, чем за нее просят. Потом Фани открыла шкаф и показала мужу это «чудо».
Бакас молча взглянул на шубу и пошел во двор погреться на солнышке, как он делал обычно после обеда. Он ставил стул среди горшков с цветами и сидел, прислонившись затылком к стене дома. Солнце светило ему прямо в лицо, он наслаждался теплом, глаза у него оставались полузакрыты.
Голова Бакаса с седыми волосами напоминала голову высохшей мумии. За последние годы в глазах его точно потухла тлевшая искорка жизни. Его рассеянный взгляд то блуждал по стене, столу, то был устремлен на соседний дом или куда-то вдаль… Но не на людей. Четки с маленькими черными бусинами, извиваясь, как змея, мелькали в его костлявых пальцах.
Бакаса теперь не интересовали даже любовные похождения жены.
Все ему опостылело.
К Бакасу подошла Фани и носком туфли пощекотала его по ноге.
— Понравилась тебе шуба? — кокетливо заговорила она. — Он молчал. — Ты обещал мне…
— Какое отношение имеет дьякон к шубам? — с глупым смехом спросил Бакас.
Фани ласково похлопала его по локтю.
— Купишь мне ее? Есть у тебя деньги?
Лицо у Бакаса исказилось. «Платья, чулки, кокетливые ужимки, оголенная грудь, каждый день одно и то же. Скоро она вырядится и пойдет на прогулку со своим любовником», — подумал он.
Все ему опостылело.
— Хорошо, я куплю тебе шубу, — тихо сказал он, подставляя лицо солнцу.
Решившись в тот вечер пойти домой к хозяину завода, Бакас, как он сам это чувствовал, вступил на путь, который должен был привести его к гибели.
На следующее утро его пригласили в полицейский участок. Бакас сел на стул против Свистка, уставился глазами-бусинками в толстые стекла очков полицейского, которые, как ему казалось, его гипнотизировали, и рассказал все. Не только о тайном совещании, невидимым свидетелем которого он оказался, но и о трубах с горячей водой, согревавших ему спину, и о легкомыслии женщин…
— Чулки, чулки, чулки! — долго бормотал он. — Все время подавай им чулки!
Когда допрос кончился, Бакаса направили на верхний этаж к высокому суровому господину. Видно, какой-то большой человек позаботился о том, чтобы он не остался безработным; потому его и приняли столь любезно: сигареты, кофе, улыбки и все такое прочее. Так по крайней мере показалось Бакасу вначале.
Суровый господин ввел его в курс дела, дал ему много полезных советов, особо остановился на том, какие способности он должен отныне в себе развивать, чтобы отвечать своему новому назначению. Конечно, работа эта довольно своеобразная…
Бакас, покорный, как овечка, не возразил ни слова. Он понимал, чего от него хотят, может быть, даже терзался немного в душе, но у него уже не было сил противиться. К тому же он проявил бы неблагодарность к своему покровителю, если бы отказался от такой легкой и хорошо оплачиваемой работы.
Первое время его посылали на разные заводы, где он работал, или, вернее, просто получал жалование. Потом дней на десять его посадили в тюрьму, где он выдавал себя за токаря, которого арестовали, найдя у него нелегальную литературу. Он переменил множество имен, профессий… Лицо его было непроницаемо, холодные глазки-бусинки, словно глаза змеи, впивались в людей, с доверием пожимавших ему руку.
Постепенно он свыкся с новой ролью, и его донесения стали вполне удовлетворять полицейских шефов.
Позже, когда немцы заняли Афины, Бакас перешел на службу к ним.
По правде говоря, Фани удивляло, что у ее мужа завелось много денег. Она воображала, что он служит теперь в государственной транспортной конторе. Так, по крайней мере, сказал он ей. И поэтому его частые отлучки из дому, продолжавшиеся иногда по нескольку недель, не вызывали у нее никаких подозрений.
Однажды, увидев, как он пересчитывал пачку ассигнаций, она спросила его со смехом:
— Андреас, ты что, спекулянтом заделался?
Он лишь холодно взглянул на нее. Тогда она, подойдя к нему сзади, обняла его за шею и, сунув руку ему за ворот, ласково погладила по плечу. Фани почувствовала, как он вздрогнул.
— Торговля… — хриплым голосом протянул Бакас.
Фани обрадовалась, ей хотелось узнать все в подробностях о новом занятии мужа. Она ластилась к нему, шутливо тянула его за нос, прижималась щекой к лицу, ведь женское любопытство не знает границ. Но ей не удалось оживить мумию.
Бакас повторил несколько раз:
— Торговля! Вот что дает деньги! — Капельки пота выступили у него на лбу, обтянутом желтой кожей.
Они купили новый шкаф, одеяла, холодильник, электрический утюг. И целыми днями надрывался у них патефон. Соседи уже знали о том, что Бакас преуспевает в торговле…
Бакас потянулся лицом к солнцу. Попытался взглянуть на его диск сквозь полузакрытые веки. Оживавшие в его памяти картины вызывали у него содрогание.
Странная работа: массовые аресты, убийства, пытки в подвалах немецкой комендатуры и бесплатные обеды, консервы, дележка добычи. Его безмолвная тень была неотделима от всего этого. Но он старался стушевываться — ему запрещалось быть на виду.
Все ему опостылело.
Лишь одно воспоминание приводило его в более или менее веселое расположение духа. Воспоминание об одном очень забавном случае.
Несколько месяцев назад Фани спуталась с красивым парнем, который торговал с лотка овощами на углу их улицы. Когда зеленщик хотел привлечь к себе ее внимание, то принимался кричать, будто бы сзывая покупателей:
— Собирайся, народ! Собирайся, народ!
Фани тотчас появлялась у окна, и между ними завязывалась немая беседа.
— Собирайся, народ! Собирайся, народ! Не товар, чистый мед!
Этот парень со своими веселыми шутками и наглыми выходками просто свел ее с ума. Дело чуть не приняло скандальный оборот, потому что, Фани выходила в халате на улицу и часами шушукалась на углу со своим милым. По вечерам они часто кутили в тавернах, которые посещали спекулянты. Зеленщик прекрасно танцевал зеибекский танец. Он с необыкновенной легкостью высоко подпрыгивал и потом отбивал такт каблуками. Они возвращались домой пьяные, в обнимку, никого не стесняясь.
