В конце концов, Виллардуэн принял решение, и огласил его народу.
— Мы признаем справедливым и законным требование о божьем суде. Защитником обвиняемого будет он сам, как благородный рыцарь, способный держать оружие. Защитником от обвинителя назначается барон Жоффруа де Каритен. Поединок состоится здесь и сейчас. Соперники будут сражаться пешими на мечах, без доспехов, до первой крови, пролитой на землю. Если победит обвиняемый, то он будет полностью оправдан. Если же он проиграет, то будет немедленно казнен, и этому, как изъявлению божьей воли, ничто не сможет воспрепятствовать. При последних словах князя, находящийся в первых рядах де Фо нахмурился, а Анна побледнела и уронила платок на землю.
Барон де Каритен соскочил с коня, и вытянув из ножен меч, стал, разминаясь, размахивать им в воздухе.
«Апулийская школа — походя отметил, глядя на его выпады и удары Дмитрий, оглядываясь в поисках того, кто даст ему оружие — да еще и не особо чистая. Князь не лыком шит, и все правильно рассчитал. Он думает, что я после темницы ослаб и прозеваю пару ударов. Ну что ж, посмотрим».
Пробиваясь через плотные ряды зевак, к нему пробрался Тамош, и протянул боевой меч Дмитрия. Более ему ничего не было нужно, так как единственное, чего он опасался, что и теперь коварный князь успеет организовать какую-нибудь каверзу. По команде одного из судей он и Жоффруа встали в боевую позицию.
По взмаху руки князя соперники сошлись. Де Каритен, красуясь перед толпой, попытался начать фехтовать, в надежде улучить момент и использовать один из своих многочисленных финтов, которые и составили ему славу отменного фехтовальщика.
В отличие от барона, Дмитрий вышел не на ристалище, а на суд божий. Одним мощным ударом он отбил меч противника, и в следующий момент, легко изменив траекторию движения отлично сбалансированного клинка, рубанул ошеломленного барона по ноге. Алая кровь обагрила пыльную площадь, а потрясенный барон, вскрикнув, как раненый заяц, рухнул на землю.
Исход молниеносного поединка если и разочаровал толпу, то никак не менял сути — раненный барон лежал на глазах владетельных сеньоров и простолюдинов, а из раны на ноге вовсю хлестала на землю кровь.
Дмитрий, отвесив в сторону князя и баронов легкий поклон, стоял рядом с поверженным противником, всем своим видом показывая, что божий суд свершился, и что он готов, если в этом возникнет необходимость, сражаться с кем угодно во имя правды и своего доброго имени.
На площади воцарилась гробовая тишина, которую нарушали лишь галочьи крики. Вдруг из толпы донесся до боли знакомый писклявый голос, в котором звенели нотки гордого самодовольства: «Именно вот так, дядюшка, Хаим, мой доблестный господин врагов под Велигости и Фемиламеной повергал, пока некоторые благородные бароны, по неапольским альковам с тамошними вертихвостками воевали».
Площадь взорвалась от смеха, и даже строгие судьи-бароны с огромным трудом сдерживались, чтобы сдержать улыбку. Из всех присутствовавших не улыбались лишь Виллардуэн, и де Фо.
Князь, с перекошенным от злости лицом, торжественно провозгласил:
— Божий суд свершился!
Все перекрестились, толпа разразилась приветственными криками, Дмитрий подошел к Анне и преклонив колено смиренно обратился к своей возлюбленной: «Баронесса! Смиренно прошу вашей руки!»
После этих слов на площади началось столпотворение. Простолюдины прорвали цепь стражников и, облепив Дмитрия, изъявили бурное желание нести его на руках. Часть стражи кинулась к поверженному барону, а остальные прикрывали ретираду князя, которого вследствие последних потрясений коварная подагра прихватила настолько сильно, что он не смог передвигаться без посторонней помощи.
Не сдвинувшийся со своего места де Фо задумчиво качал головой. Трудно было сказать, чего больше было в его взгляде — удивления, осуждения или восхищения.
Присутствовавший тут же герцог де ла Рош дал несколько отрывистых команд, и его охрана вежливо, но твердо вызволила Дмитрия из рук ликующей толпы. Через несколько минут афинцы вскочили в седла, и широкой рысью двинулись в направлении резиденции герцога.
— Если вы не убьете меня сразу же по возвращении в Фивы, — тяжело дыша, обратился Дмитрий к своему сюзерену, — то позвольте нам с Анной сыграть свадьбу хотя бы после осеннего сбора урожая.
— Нет уж, — громыхнул в ответ герцог, — свадьба состоится в ближайшее воскресенье, ибо я и предполагать боюсь, в какую еще историю ты влипнешь, если будешь оставаться холостым.
17
Турция, Эдирне
Компаньоны вернулись в Эдирне и сняли там небольшой уютный домик. По мнению Сергей-Вована и Франческо, с найденным раритетом не стоило возиться в приграничной зоне.
Готовясь вскрывать сверток, Дима про себя усмехнулся. «Истинной реликвии» предстояло вновь явить себя миру в древнем Андрианополе, который с античных времен был сначала пограничным городом Римской, затем Византийской империи, а позже, с пятнадцатого века, европейской границей мусульманского и христианского мира.
Дима устроился поудобнее за столом и с соблюдением всех мер предосторожности начал разрезать скальпелем тяжелый просмоленный сверток. Разрезав холстину, он обнаружил, что сверху лежит пергаментная рукопись, которая отлично сохранилась и не требовала никакой реставрации. Дима не удержался, и осторожно начал переворачивать верхние листы. Это был написанный по-старогречески текст, озаглавленный «Диметриада». Дима, желая поскорее добраться до основного сокровища, достал из холстины следующую бандероль. Она также оказалась рукописью, на сей раз написанной по-латыни.
Франческо и Сергей-Вован, которых он заставил ждать в соседней комнате, места себе не находили от нетерпения. Франческо сидел в кресле и методично дергал перекинутой через ручку ногой, а Сергей-Вован вразвалку вышагивал по комнате взад-вперед. При этом оба курили одну сигарету за другой, так что Дима открыв дверь, оказался словно в тумане.
— Вот, слушайте — сказал он, держа в руках какой-то пожелтевший лист — это приписка к воспоминаниям Дмитрия Соларева, о его жизни, как он пишет в заглавии: «От падения Константинополя, до прощания с пленником Тенгизом». И зачитал вслух.
«Эти рукописи упрятаны мной от превратностей судьбы, ибо дальнейшее путешествие мое становится все опаснее и опаснее. Одним лишь провидением Господним я могу объяснить то, что остался жив до сего дня. Все прочие мои записки, а также некие предметы, которые вожделенны для многих, оставлены в тайнике константинопольского командорства».
