В последующие недели наша мангуста превратилась в очаровательное маленькое существо с весьма независимым характером. Однако, куда бы я ни шла, она бежала за мной, словно привязанная. Самыми лучшими были для Тикл те минуты, когда после обеда я могла прилечь на кровать и поиграть с ней. Как только мангуста видела, что я иду в спальню, она бросалась вперед и одним прыжком взлетала ко мне. Повозившись, она обычно устраивалась возле меня на спинке, подняв все четыре лапки и довольно урча.
Особым вниманием Тикл пользовалась половая щетка. Как только кто-нибудь из слуг начинал подметать пол, она бросалась на щетку, вцеплялась в нее мертвой хваткой зубами и когтями и висела, как пиявка. Когда щетку приподнимали, то мангуста просто болталась на ней, не ослабляя хватки. Естественно, что эта «милая привычка» Тикл мешала нормальной уборке комнат и мангусту приходилось выставлять вон. Сначала она крутилась около дверей, затем, совсем как белка, становилась на задние лапки и через стекло пристально глядела на захватывающее для нее зрелище — двигающуюся щетку. Через какое-то время все это становилось для Тикл совершенно невыносимым. Тогда она срывалась с места и бегала кругами вокруг дома в поисках любой щелки, любой дырочки, которые позволили бы ей прорваться внутрь. Закончив основную уборку, мы позволяли ей подраться со щеткой. Тикл никогда не уставала от этой игры и бывала полностью захвачена ею. Если щеткой не пользовались, мангуста могла часами лежать поблизости, совсем как собака у мячика, страстно желая, чтобы кто-нибудь пришел и поиграл с ней.
Пытливость и любопытство — вот характерные черты Тикл. Тут она не знала границ, впрочем, как и вообще все мангусты. Наши воспитанники ее весьма привлекали. Вечерами, когда они возвращались домой, Тикл дежурила около загонов, с живейшим интересом наблюдая за каждым движением животных. У нее совершенно отсутствовало чувство страха, и я всегда беспокоилась, чтобы ее как-нибудь не раздавили. Однако тщетно было бы пытаться заставить ее держаться на безопасной дистанции. И вот однажды вечером, к моему ужасу, один из служителей принес Тикл, совершенно безжизненно лежавшую на его ладони. Я схватила маленькое тельце, стремясь обнаружить хоть какие-нибудь признаки жизни. К моему огромному облегчению, сердечко ее слабо билось. Я смочила мордочку Тикл холодной водой, и она постепенно пришла в себя. Как я и ожидала, ее случайно ударил копытом один из буйволов. Можно ’было предполагать самое худшее, но, к счастью, через два или три дня все обошлось.
Я надеялась, что этот случай послужит Тикл уроком, но, как оказалось, ее любовь к нашим великорослым воспитанникам только возросла. Несмотря ни на что, Тикл каждый вечер продолжала ходить им навстречу и приветствовать при возвращении домой.
Через некоторое время она избрала объектом своего обожания Самсона, каждый вечер регулярно забиралась к нему в загон и любовалась слоном, причем на мордочке у нее так и было написано восхищение и преклонение. Эта не совсем обычная привязанность стала со временем настолько сильной, что Тикл даже отказалась возвращаться ночевать домой и выбрала себе в качестве спальни одну из труб изгороди загона. Теперь, как только я пыталась поймать ее, мангуста ныряла в свою трубу, а через несколько минут осторожно выглядывала, проверяя, ушла ли я. Поскольку Тикл получала огромное удовольствие только от того, что видела Самсона, мы позволили ей ночевать в драгоценной трубе. Самсон терпеливо выносил присутствие Тикл. Очень забавно было наблюдать их вместе: ее, ростом в три дюйма, и его, достигшего семи футов и четырех дюймов. Тикл приходила домой только тогда, когда все ее друзья уходили кормиться. В это время она уделяла немного внимания и мне. Тикл ни разу не пропустила возвращения воспитанников: точно в пять она уже сидела у загонов.
Мы не были в отпуске уже около двух лет, и Дэвид решил, что перерыв в работе просто необходим. Мы выбрали Англию и уехали туда на все полагавшиеся три месяца. В дом перебрался Питер, и я была спокойна за Тикл — она осталась в хороших руках. В своих письмах Питер часто писал о ней: сообщал, что ее привязанность к Самсону не ослабевает и что она, как и прежде, проводит столько времени, сколько это возможно, любуясь, как Самсон утоляет голод в загоне.
Когда мы, наконец, высадились в Момбасе и с нетерпением ждали встречи со своей любимицей, нас встретила трагическая весть — за два дня до нашего приезда Тикл попала под копыта одного из буйволов. Смерть была мгновенной. Я всегда боялась, что это случится. Меня утешало только то, что она совсем не мучилась. Когда мы вошли в дом, он показался нам каким-то пустым без знакомых звуков «пи-ип», которые так много значили для меня.
Вскоре после нашего возвращения Дэннис Кэрни решил перейти работать в Национальный парк Найроби. Дэвид, естественно, рекомендовал его. Нам было жаль терять такого хорошего товарища и специалиста. Его уход вызвал ряд перемещений: Питер перебрался из Итамбо в дом Кэрни, а помощника смотрителя, африканца Хасана Саида, перевели в Итамбо.
В это время на Дэвида оказывали сильное давление — он должен был согласиться на перевод Руфуса и буйволов в парк Найроби для обозрения посетителями на площадке молодняка. До сих пор Руфус рос так близко к природе, как только было возможно, и всегда кормился на воле. Мы опасались за него, ведь, если отправить его в парк, Руфус вряд ли когда-либо вернется к образу жизни предков. Вероятнее всего он закончит свои дни в каком-нибудь заморском зоопарке. Руфус очень любил общество людей и, возможно, был бы счастлив с ними. Однако мы считали, что, став взрослым, Руфус должен будет сам решить свою судьбу — или остаться среди людей, там, где пространства ничем не ограничены, а пищи вдоволь, или уйти к своим диким родственникам. Кроме того, наблюдая за Руфусом, мы узнали, чем питаются носороги, следили за быстротой роста и изучили их привычки в условиях, близких к природе. Ну, и конечно же, он был нашим общим любимцем. Потерять носорога для нас было бы просто немыслимо. К счастью, нам позволили оставить Руфуса, и он стал жить там, где родился. Буйволам же не так повезло. Было решено передать их в парк, где уже содержалось несколько их сородичей. План состоял в том, чтобы со временем выпустить буйволов в Национальный парк Найроби и тем самым заложить основу стада.
Мы нарастили борта пятитонного грузовика и, чтобы буйволы не выпрыгнули через верх, настлали поперечные брусья. Изнутри борта обшили мешковиной с сеном, а на пол постелили толстый слой соломы. У входа в загон вырыли глубокую канаву-аппарель и подали грузовик задом. Когда после этого открыли задний борт, пол грузовика оказался на одном уровне с землей, и если бы буйволы захотели, они могли спокойно войти в кузов. В качестве приманки мы использовали люцерну. Поначалу животные, чересчур встревоженные, не захотели идти в этот подозрительный тупик, но примерно через час Бастер, не найдя в себе сил сопротивляться такому соблазну, как люцерна, набрался мужества и вошел в кузов. За ним последовала Сюзанна, но всех четверых сразу нам никак не удавалось заманить. Применять силу мы не решались и оставили грузовик на ночь, чтобы повторить попытку утром. К нашему великому удивлению, как только мы открыли ворота загона и отошли, все четверо спокойно вошли в кузов машины и начали мирно хрустеть люцерной. Задний борт был мгновенно поднят и закреплен, и мы с грустью помахали на прощание нашим четырем воспитанникам. Особенно жаль мне было Брутуса, которого я вырастила практически со дня рождения и на которого всегда смотрела как на своего «собственного» буйвола.
