— Ну, теперь остается только вопрос о положении горшка. Как он поставлен, Роза?
— Сейчас он находится весь день на солнце. Но, когда росток выступит из земли, когда солнце станет горячее, я сделаю так же, как сделали вы здесь, дорогой господин Корнелиус. Я буду его держать на своем окне, выходящем на восток, с восьми часов утра до одиннадцати и на окне, выходящем на запад, с трех часов дня до пяти.
— Так-так, — воскликнул Корнелиус, — вы прекрасная садовница, моя прелестная Роза! Но я боюсь, что уход за моим тюльпаном отнимет у вас все ваше время.
— Да, это правда, — сказала Роза, — но это не важно, ваш тюльпан — мое дитя. Я уделяю ему время так же, как уделяла бы своему ребенку, если бы была матерью. Только став его матерью, — добавила с улыбкой Роза, — я перестану быть его соперницей.
— Милая, дорогая Роза, — прошептал Корнелиус, устремляя на молодую девушку взгляд, который был больше взглядом влюбленного, чем садовода, и который немного успокоил Розу.
После короткого молчания — оно длилось, пока Корнелиус старался поймать через отверстие решетки ускользающую от него руку Розы, — он продолжал:
— Значит, уже шесть дней, как луковичка в земле?
— Да, господин Корнелиус, — сказала девушка, — уже шесть дней.
— И она еще не проросла?
— Нет, но я думаю, что завтра росток пробьется.
— Завтра вечером вы мне расскажете о нем и о себе, Роза, не правда ли? Я очень беспокоюсь о ребенке, как вы его называете, но еще больше — о его матери.
— Завтра, завтра, — заметила Роза, искоса поглядывая на Корнелиуса, — я не знаю, смогу ли я завтра.
— Боже мой, почему же вы не сможете?
— Господин Корнелиус, у меня тысяча дел.
— В то время как у меня только одно, — прошептал Корнелиус.
— Да, любить свой тюльпан.
— Любить вас, Роза.
Роза покачала головой.
Снова наступило молчание.
— Впрочем, — продолжал, прерывая молчание, ван Барле, — в природе все меняется: на смену весенним цветам приходят другие цветы, и мы видим, как пчелы, что нежно ласкали фиалку и левкой, с такой же любовью садятся на жимолость, розы, жасмин, хризантемы и герань.
— Что это значит? — спросила Роза.
— А это значит, милая барышня, что раньше вам нравилось выслушивать рассказы о моих радостях и печалях; вы лелеяли цветок моей и вашей молодости, но мой увял в тени. Сад радостей и надежд заключенного цветет только в течение одного времени года. Он ведь не похож на прекрасные сады, которые расположены на свежем воздухе и на солнце. Раз майская жатва прошла, добыча собрана, пчелы, подобные вам, Роза, пчелы с тонкой талией, с золотыми усиками и прозрачными крылышками, пробиваются сквозь решетки, улетают от холода, печали, уединения, чтобы в другом месте искать ароматов и теплых испарений, — искать счастья, наконец.
Роза смотрела на Корнелиуса с улыбкой, но он не видел этого, так как его глаза были обращены к небу.
Он со вздохом продолжал:
— Вы покинули меня, мадемуазель Роза, чтобы получить удовольствие всех четырех времен года. Вы хорошо сделали, я не жалуюсь. Какое я имею право требовать от вас верности?
— Моей верности? — воскликнула Роза, зарыдав и не скрывая больше от Корнелиуса жемчужную росу, катившуюся по ее щекам. — Моей верности! Это я-то была вам не верна?!
— Увы, да! — воскликнул Корнелиус. — Разве это верность, когда меня покидают, когда меня оставляют умирать здесь?
— Но разве я не делаю, господин Корнелиус, всего, что может доставить вам удовольствие, выращивая ваш тюльпан?
— Какая горечь в ваших словах, Роза! Вы попрекаете меня единственной чистой радостью, доступной мне в этом мире.
— Я ничем не попрекаю вас, разве только тем глубоким горем, что я пережила в Бейтенгофе, когда мне сказали, что вы приговорены к смертной казни.
— Вам не нравится, Роза, моя милая Роза, вам не нравится, что я люблю цветы?
— Нет, мне не нравится не то, что вы любите цветы, господин Корнелиус, но мне очень грустно, что вы их любите больше, чем меня.
— Ах, милая, дорогая, любимая, — воскликнул Корнелиус, — посмотрите, как дрожат мои руки, посмотрите, как бледно мое лицо, послушайте, как бьется мое сердце! Да, и все это не потому, что мой черный тюльпан улыбается и зовет меня. Нет, это потому, что вы улыбаетесь мне, потому, что вы склонили ко мне свою голову, потому, что мне кажется — я не знаю, насколько это верно, — будто ваши руки, все время прячась, все же тянутся к моим рукам, и я чувствую за холодом решетки жар ваших прекрасных щек. Роза, любовь моя, раздавите луковичку черного тюльпана, разрушьте надежду на этот цветок, угасите мягкий свет этой целомудренной, очаровательной мечты, которой я предавался каждый день, — пусть! Не нужно больше цветов в богатых нарядах, полных благородного изящества и божественных причуд! Отнимите у меня все это, и вы, цветок, ревнующий к другим цветам, можете лишить меня всего этого, но не лишайте меня вашего голоса, ваших движений, звука ваших шагов по глухой лестнице, не лишайте меня огня ваших глаз в темном коридоре, уверенности в вашей любви, беспрестанно согревающей мое сердце. Любите меня, Роза, ибо я чувствую, что люблю только вас!
— После черного тюльпана, — вздохнула молодая девушка, чьи теплые, ласковые руки прикоснулись, наконец, сквозь решетку к губам Корнелиуса.
— Раньше всего, Роза…
— Должна ли я вам верить?
— Так же, как вы верите в Бога.
— Хорошо. Ведь ваша любовь не обязывает вас ко многому?
— Увы, к очень немногому, Роза, но вас это обязывает.
— Меня? — спросила Роза. — К чему же это меня обязывает?
— Прежде всего, вы не должны выходить замуж.
Она улыбнулась.
— Ах, вот вы какой, — сказала она, — вы тиран. У вас есть обожаемая красавица, и вы думаете, вы мечтаете только о ней; вы приговорены к смерти, и, идя на эшафот, вы ей посвящаете свой последний вздох, но в то же время от меня, бедной девушки, вы требуете, чтобы я вам пожертвовала своими мечтами, своими надеждами.
— Но о какой красавице, Роза, вы говорите? — сказал Корнелиус, безуспешно пытаясь найти в своей памяти женщину, на которую Роза могла намекать.
— О прекрасной брюнетке, сударь, о прекрасной брюнетке, с гибким станом и стройными ножками, с горделивой головкой. Я говорю о вашем черном тюльпане.
Корнелиус улыбнулся.
— Прелестная фантазерка, моя милая Роза, не вы ли, не считая Якоба, влюбленного в вас или, скорее, в меня, не вы ли окружены поклонниками, которые ухаживают за вами? Вы помните, Роза, что вы мне рассказывали о студентах, офицерах и торговцах Гааги? А разве в Левештейне нет ни студентов, ни офицеров, ни торговцев?
