— О, конечно, есть, даже много, — ответила Роза.
— И они вам пишут?
— Пишут.
— Теперь, раз вы умеете читать…
И Корнелиус вздохнул, подумав, что это ему, несчастному заключенному, Роза обязана тем, что может читать теперь любовные записки, которые она получает.
— Ну так что же, — сказала Роза, — мне кажется, господин Корнелиус, что, изучая своих поклонников по их запискам, я только следую вашим же наставлениям.
— Как моим наставлениям?
— Да, вашим наставлениям. Вы забыли, — сказала Роза, вздыхая в свою очередь, — вы забыли завещание, написанное вами в Библии господина Корнелия де Витта. Но я-то его не забыла, так как теперь, когда я научилась читать, перечитываю его ежедневно, даже два раза в день. Ну так вот, в нем вы и завещаете мне полюбить и выйти замуж за молодого человека, двадцати шести-двадцати восьми лет. Я ищу этого молодого человека, и так как весь день мне приходится тратить на уход за вашим тюльпаном, то должны же вы предоставить мне для поисков вечер.
— О Роза, завещание было написано в ожидании смерти, но, милостью судьбы, я остался жив.
— Ну хорошо, тогда я перестану искать этого прекрасного молодого человека двадцати шести-двадцати восьми лет и буду приходить к вам.
— Приходите, приходите, Роза!
— Да, но при одном условии.
— Оно принимается заранее.
— Если в продолжение первых трех дней не будет разговоров о черном тюльпане.
— Мы о нем больше никогда не будем говорить, Роза, если вы этого требуете.
— О нет, — сказала молодая девушка, — не нужно требовать невозможного.
И, как бы нечаянно, она приблизила свою свежую щечку так близко к решетке, что Корнелиус мог дотронуться до нее губами.
Роза в порыве любви тихо вскрикнула и исчезла.
XXI
ВТОРАЯ ЛУКОВИЧКА
Ночь была прекрасная, а следующий день — еще лучше.
В предыдущие дни тюрьма казалась мрачной, тяжелой, гнетущей. Она всей своей тяжестью давила заключенного. Стены ее были черные, воздух холодный, решетка такая частая, что еле-еле пропускала свет.
Но, когда Корнелиус проснулся, на железных брусьях решетки играл утренний луч солнца, одни голуби рассекали воздух своими распростертыми крыльями, другие влюбленно ворковали на крыше у еще закрытого окна.
Корнелиус подбежал к окну, распахнул его, и ему показалось, что жизнь, радость, чуть ли не свобода вошли в его мрачную камеру вместе с этим лучом солнца.
Это расцветала любовь, заставляя цвести все кругом, — этот небесный цветок, еще более сияющий, более ароматный, чем все земные цветы.
Когда Грифус вошел в комнату заключенного, то, вместо того чтобы найти его, как в прошлые дни, угрюмо лежащим в постели, он застал его уже на ногах и напевающим какую-то оперную арию.
Грифус посмотрел на него исподлобья.
— Ну что, — поинтересовался Корнелиус, — как мы себя чувствуем сегодня утром?
Грифус косо посмотрел на него.
— Как поживают собака, господин Якоб и наша красавица Роза?
Грифус заскрежетал зубами.
— Вот ваш завтрак, — сказал он.
— Спасибо, друг Цербер, — сказал заключенный. — Он прибыл как раз во время, ибо я очень голоден.
— А, вы голодны?
— А почему бы и нет? — спросил ван Барле.
— Заговор как будто подвигается, — сказал Грифус.
— Какой заговор? — спросил Корнелиус.
— Понятно, мы знаем, в чем дело. Но мы будем следить, господин ученый, мы будем следить, будьте спокойны.
— Следите, дружище Грифус, следите, — сказал ван Барле, — мой заговор, так же как и моя персона, всецело к вашим услугам.
— Ничего, в полдень мы это выясним.
Грифус ушел.
— «В полдень», — повторил Кронелиус, — что он этим хотел сказать? Ну, что же, подождем полудня; тогда увидим.
Корнелиусу не трудно было дождаться полудня: ведь он обычно ждал девяти часов вечера.
Пробило двенадцать часов дня, и на лестнице послышались не только шаги Грифуса, но также и шаги трех-четырех солдат, поднимавшихся с ним.
Дверь раскрылась, вошел Грифус, пропустил людей в камеру и запер за ними дверь.
— Вот теперь начинайте обыск.
Они искали в карманах Корнелиуса, искали между камзолом и жилетом, между жилетом и рубашкой, между рубашкой и его телом, но ничего не нашли.
Искали в простынях, искали в тюфяке — тоже ничего не нашли.
Корнелиус был очень рад, что не согласился в свое время оставить у себя третью луковичку. Как бы она ни была хорошо спрятана, Грифус при этом обыске, без сомнения, нашел бы ее и поступил бы с ней так же, как и с первой.
Впрочем, никогда еще ни один заключенный не был более спокойным при обыске своего помещения.
Грифус ушел с карандашом и тремя или четырьмя листками бумаги, которые Роза дала Корнелиусу. Это были его единственные трофеи.
В шесть часов Грифус вернулся, но уже один. Корнелиус хотел как-нибудь задобрить его, но Грифус заворчал, оскалив клык, который торчал у него в углу рта, и, пятясь, словно боясь, что на него нападут, вышел.
Корнелиус рассмеялся.
Грифус крикнул ему сквозь решетку:
— Ладно, хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Последним должен был смеяться, по крайней мере, сегодня вечером, Корнелиус, так как он ждал Розу.
В девять часов пришла Роза, на этот раз без фонаря. Ей больше не нужен был фонарь, ведь она уже умела читать.
К тому же фонарь мог выдать ее: Якоб шпионил больше чем когда-либо.
Кроме того, свет позволял видеть, когда Роза краснела.
О чем говорили молодые люди в этот вечер? О том, что влюбленные говорят во Франции на пороге дома, в Испании — с двух соседних балконов, на востоке — с террасы дома.
Они говорили о том, что ускоряет бег часов, окрыляет полет времени.
Они говорили обо всем, только не о черном тюльпане.
В десять часов, как обычно, они расстались.
Корнелиус был так счастлив, как только может быть счастлив цветовод, которому ничего не сказали о его тюльпане.
Он находил Розу прекрасной, милой, стройной, очаровательной.
Но почему она запрещала ему говорить о черном тюльпане?
Это был большой недостаток Розы.
И Корнелиус, вздыхая, сказал себе, что женщина — существо несовершенное.
Часть ночи он размышлял об этом несовершенстве. Это значит, что все время, пока он бодрствовал, он думал о Розе.
А когда он уснул, она ему снилась.
Но Роза его снов была куда совершеннее, чем наяву: эта Роза не только говорила о тюльпане, но даже принесла Корнелиусу чудесный черный цветок, распустившийся в китайской вазе.
Корнелиус проснулся, весь трепеща от радости и бормоча:
