— Ну, тогда и молчи.
«Не будет бригадира Таранца, — думает Сашка. — Нет уже бригадира».
— Сто-о-оп, Сима! — Алик поднимает над собой руки, уже не крест-накрест, а просто так, сдается. — Опять?
— Опять? — спрашивает Ван Ваныч и тоже кашляет.
— Где же… этот… который с гитарой? Неужели это так трудно — стоять на месте?
— Какая разница? — спрашивает Славка. — Меня с гитарой и в Аю сроду не видели, а тут сразу…
— Встаньте на свое место!
— Для чего?
Алик что-то верещит, но Славка мучительно морщится, не слыша.
— Для колорита! — рявкает Ван Ваныч, как переводчик.
— Объясняю…
— Нечего объяснять, товарищ Егорян! — обрывает его Ван Ваныч. — Вы снимайте, а вы — на место!
— Кадр строится… Я один знаю, как строится кадр! Всем стоять на местах! — шепотом рыдает Алик.
— Ребята, — вмешивается Горбов, — можете вы дать людям покой? Люди спать хотят, люди свадьбу справили, люди устали, люди — это люди.
Славка лезет на спардек, но, как только сейнер разворачивается в море и разбегается для третьей попытки, Славка снова слезает на нижнюю палубу и объявляет:
— Лично я сниматься не буду.
— Ага! — говорит Сашка, — Вот первый человек понял. Быть тебе бригадиром, Славка.
— С одной стороны, по совести говоря, надо бы сниматься, — опешив, рассуждает Славка, — но, с другой стороны, мне стыдно, особенно перед Саенко.
— А я сниматься буду! — гаркает Кирюха. — Не для себя, а для детей. Моя свадьба!
— Рыбу же Горбов берет… Деньги даст… Тарахтели-барахтели…
— Заткнись, Копейка!
— Вопрос решен, — сказал Сашка. — Не единогласно, так единолично. Хотя и Славка…
Когда «Ястреб» подошел к причалу, было такое впечатление, что он пустой. Рыбаки сидели за белой палубной надстройкой, на крышке трюма, и безмолвно курили.
— Что такое? — еще по-хозяйски спросил Ван Ваныч, но и в его голосе уже слышалось ощущение чего-то непоправимого.
Сашка спрыгнул с палубы на причал и, помедлив, сказал:
— Кина не будет.
— Почему? — насмешливо спросил Ван Ваныч, как спрашивают капризных детей.
Сашку обступили люди, и, когда он спокойно и внятно, ничего не пропуская, не торопясь, объяснил все про вымпел, про себя, вдруг прорезался голос у Алика.
— Ну и что? — крикнул он и сам не поверил, как вышло почти совсем ясно, будто выскочила из горла хрипушка. — Что такого? А другие вам бы сказали? Чего из себя строить святых? Идеала мы еще не достигли. Жизнь.
— Вот именно, — сказал Сашка. — Она.
И пошел прочь. Люди расступились и дали ему дорогу.
— Ай да Сашка! — сказал старик, которому надо было это сказать, но совсем по другому случаю.
Сима опустил аппарат.
— Интересное кино.
А наши, аютинские, сомкнулись за Сашкой и стояли и ждали, что скажет «пред» Алику и другим гостям из большого автобуса, который называется лихтваген, то есть вагон света. Но что «преду» было говорить? Он молчал, опустив голову в мореходной фуражке, как будто она была чугунная, эта самая фуражка, и давила. И написанной речи у него не было.
— Верните бригадира на сейнер! — взвизгнул Алик и опять охрип. — Вер-ни-те… Сей-час же!..
Тогда «пред» поднял голову и втянул ноздрями чистый вечерний морской воздух, со вкусом, с голодом, как будто давно не вдыхал его, и свел брови треугольником, и печально пошевелил губами в усмешке, и заговорил тихо:
— Мы старые люди. У нас есть недостатки…
— И сдвиги, — подсказал Гена.
Наш Горбов неожиданно улыбнулся и потер пальцем висок. Какие-то мысли стучались странные. Про то, что много хотелось сделать, да не все удалось на практике. Короткая жизнь… Про молодых. Первый плюну тому в лицо, кто скажет, что молодежь пошла плохая… Кто отрицает молодежь? Дураки, которые боятся себя унизить… Пустельги… Или, проще говоря, демагоги. И, конечно, паникеры… Сколько Земля крутится, столько они сокрушаются, что молодежь хуже стариков. И послушать их, жизнь давно бы должна упасть к нулю… А она лезет в гору. Нет, молодежь у нас хорошая… Ничего этого он не сказал, а только спросил недоуменно:
— Молодые люди! Зачем вам липа?
Он поднял голову, и, как однажды Кузя Второй, все увидели, что лицо у него не только строгое, а и старое.
— Сматываем удочки, — засуетился Ван Ваныч.
— Кыш! — насмешливо и устало подхлестнул его Горбов.
— Не выйдет! — с удовольствием цокнул языком Гена. — Шофер напился.
— Где? — взревел Ван Ваныч.
— На свадьбе, — сказал гениальный оператор Симочка и захохотал в одиночку.
Но все же они пошли с причала на берег, к своему лихтвагену, сматывая по дороге шнуры.
Дед Тимка посмотрел им вслед, перевернув старый бинокль, и они сразу отскочили — маленькие и смешные.
У лихтвагена они остановились и неловко посмотрели друг на друга. Впрочем, Алик не смотрел. Он вскинул голову к горам, которых сейчас не было видно.
— По-моему, братцы, — сказал, смущенно покашливая Гена, — надо бы извиниться… Чтобы не уехать дураками… Что скажешь, Алик?
— Ты провокатор! — ответил Алик, не глядя, со слезами на глазах. — Ненавижу!
— А ты, Симочка?
— Э!
— Непонятно.
— Мое дело фокус наводить.
— Врешь! Оттого тебе и скучно, что стыдно. Разговаривать разучился. Баба!
Сима снял с плеча тяжелый аппарат и передал Ван Ванычу. Я думал, он сейчас двинет Гене по морде, но он зашагал к причалу, показывая свою широкую, как у рыбака, спину.
— Ты куда? — оторопел Ван Ваныч.
Сима оглянулся через плечо, бросил:
— Извиняться.
— Тут уже есть местное население! Хватит!
И Ван Ваныч показал на Кузю Второго, который стоял поблизости и смотрел, честное слово, как ребенок, готовый сказать: «Дяденьки, не уезжайте!»
Когда Ван Ваныч на рассвете принес «преду» командировочные удостоверения для отметки, тот сказал примирительно:
— Погода к рыбе… Остались бы… Или вам без солнышка не снять?
У нашего «преда» сто болячек — и давление, и печень, и просто-напросто годы, в которых он сознаться себе до вчерашнего дня не хотел, почему и сваливал все недуги на разные, как он сам говорил, «нервы и консервы». Лечиться ему надо. Но главный его доктор — рыба. Как повалит она, как напрет на наш аютинский берег, так он хмурит брови над картой моря, ни дать ни взять полководец, строит оборону, переходит к атаке, а потом и к преследованию рыбьих полчищ. До хвори ли тут? После недолгого случайного тепла резкая смена погоды быстро сбивает рыбу в неслыханные косяки.
— Оставайтесь, не пожалеете. Это будет настоящее кино!
— Еще неизвестно, чем оно у вас кончится, — отвечает Ван Ваныч. — Нам нужна действительно картинка… К празднику. А у вас тут жареным пахнет…
А мне вот лично кажется, это глупо… Что-то есть именно в Сашкиной истории праздничное. Да?
— Мы ученые, — говорит Ван Ваныч, — во всех водах крещенные. А здесь уж не вода… Здесь тырь, пырь — нашатырь…
— Извините, — улыбнулся Горбов, надевая картуз с клеенчатым козырьком. — Что есть, то есть… — Он дышит на печать и приколачивает ее к командировкам. — Спасибо, что заехали.
— Не стоит…
— Жаль, жаль…
Ни предчувствие выговора, ни отъезд киношников не могут испортить хорошего настроения Горбова: рыба пошла.
А в это время в лихтвагене Кузя Второй прощается с Геной, подарив ему на дорогу пачку сигарет «Прибой».
— Приезжайте еще, — зовет он.
— На свадьбу? — отвечает Гена в своей полушутливой манере.
Гена к жизни относится чуть иронически, и Кузе Второму это нравится, потому что так легче наблюдать за другими, ни на что не претендуя.
— Сняли бы картину про Сашку. Интересно.
— Кому?
— Всем. Не смонтируется?
— Не смонтируется.
— А почему вы так говорите про живых людей?
— Профессионально, старик! Так же, как у вас сеть сыпят, а не кидают, люди не умирают, а отдают концы. На это как раз не стоит обижаться… Не в этом суть…
И Кузе тревожно. И не хочется, чтобы уезжал веселый грустный Гена.
— А что вы теперь будете делать?
— Я? — смеется Гена, окутываясь дымом. — Одно скажу… Мыльных пузырей надувать больше не буду… Отдаю концы…
Кузя не понял его. Кузя ему завидовал, ведь в глазах Кузи он был удачливым человеком, которому дано счастье заниматься любимым делом. Кузе до смерти хотелось быть на него похожим, и еще долго он ходил по Аю с приклеенной к губе сигаретой и блокнотом и карандашом в руках, из-за чего продавщица рыбкоопа решила, что он работает в комиссии народного контроля. Гораздо позже Кузя понял, что Гена испытал разочарование в себе. И Кузя опять пожалел его, потому что от маленьких разочарований рождаются большие разочарования, так, как от плохого настроения кажется плохой вся жизнь…
А пока…
— Пока, старик! Ты славный малый! — кричит ему из окна автобуса Гена Кайранский уже на ходу.
