Упиваясь этими похвалами, Спиря не понимал, что самая большая похвала — не всегда знак уважения. А может, и понимал, ибо, оставшись один после таких чествований, иногда напивался в дым и горько философствовал: «За мастерство меня ценят?.. Ценят!.. А человека не видят… Есть он, человек без мастерства? Нету! Мастерство — оно всего главнее, все на белом свете им создано. Так-то оно… И плевать на все остальное!.. Плевать!»
Но расскажем о том, как вел себя Спиря дома, если дело было еще не завершено, а шло удачно. Распечатав «чекушку», он прежде всего наливал стопку «старой» и полстопки Тишке. Отказываться было не только бесполезно, но и страшно. Отец мгновенно багровел и рявкал:
— Отворачиваетесь?! Думаете, отец к пакости приучает? Учителя, поди, настропалили: маленькому, дескать, пить не положено, вредно, пьяницей можно стать? Враки! В жизни так и так пить доведется, значит надо тренироваться заранее, чтобы не валила потом с ног первая стопочка. А пьяницами беспробудными как раз те становятся, кто пить не обучен да кто жаден больше. Жадность — она всякая: один деньги в кулаке зажмет и трясется, другого от водки за уши не оттащишь. А сыну Спири жадному быть не положено. Пей!
С женой он обходился в таком случае без нравоучений. Отказываться она боялась, но когда замешкивалась, Спиря спрашивал ехидно:
— Мало, что ль? Можно налить и поболе.
И немедля наливал уже не стопку, а большой граненый стакан.
— Пей! За удачу за мою.
Тут уж попробуй-ка не выпить! Спиря тогда совсем выходил из себя:
— А-а, тебе работа моя не по нутру. Не хочешь даже пригубить за удачу! Выходит, неудачи жалаешь мне?.. К черту тогда все!!! Пропади оно пропадом!
В окно, в двери летели доски, инструмент, стакан с водкой. Повыкидав все, что можно выкинуть, Спиря гордо уходил из дому на неделю, на две, пьянствовал напропалую.
Если жена и сын, наученные горьким опытом, сразу выпивали свою порцию за отцовскую и мужнину удачу, Спиря наливал такую же стопку и себе, садился на верстак и начинал учить сына уму-разуму.
— Вот чокнулись мы, а закусить, кроме огурчишка, нечем. Только не в закуске суть. Есть, конечно, людишки, для которых все счастье в жратве. Ты слюнки не глотай, ты слухай, Тишка, чего тебе отец толкует. Слухай — и на ус себе, на ус… Вот усов-то еще у тебя нету. Ну, тогда в башке покрепче добрые слова храни!.. Есть, говорю, людишки, которые для пуза, а не для души живут. Нажрутся до отвалу и похрюкивают от удовольствия… Знамо, мы бы со старой тоже не отказались ушицы сейчас похлебать, ежели бы ты, Тишка, окуньков или чебаков наловил. Но у тебя сегодня, видать, не было добычи. Нет и не надо, и горевать нечего! Все равно нам та ушица радости в душе не прибавит. Чего нас сейчас радует, ты смекаешь?
— Смекаю! — бойко говорил Тишка, зная, что промедлений с ответом на такие вопросы отец не любит еще больше, чем отказов выпить с ним за удачу.
— А чего ты смекаешь?
— Смекаю, что главное — это не еда, а душа.
— Ишь ты, хлестко сказанул, да не больно верно. В душе-то чего сидит — вот главное! Может, и душа эта самая только о жратве мечтает.
— Главное, чтоб дело в руках ладилось, — не терялся Тишка.
— Теперь вижу, башка у тебя варит. — Отец соскакивал с верстака, с наслаждением хрустел огурцом. И так как мысли о вкусной, сытной закуске тоже, видимо, тревожили его, то он произносил более миролюбиво: — Когда человек лишь о брюхе думает — это страшно. А только есть людишки и похуже. Есть такие, которые и свой хребет гнут и у других хапают для богатства. Гребут и гребут, как курица навоз… Курица червяков ищет, а они счастье думают так найти. А счастье у человека — вот оно, завсегда под руками! — Спиря ласково гладил какую-нибудь тщательно выстроганную доску. — Будет у добрых людей, допустим, шкаф стоять, будут хозяева мастера похваливать, как это — радостно или нет?
— Ясно, радостно.
— Ну и все! Больше мне ничего и не надо. — Отец так резко и неожиданно рубил рукой воздух, что Тишка в испуге отскакивал подальше.
— На том стоял и стоять буду — больше человеку ничего не надо! Все остальное — пустое… — Тут он начинал уже сердиться, явно продолжая какой-то давний спор. И обращался уже не к Тишке, а к молчаливо, покорно слушавшей его разглагольствования жене. — Вот ты хватила со мной всякого лиха. Зато никто тебя, старая, кулачкой, буржуйкой, мещанкой или еще какой поганой кличкой не клеймил. И не заклеймит!
Женщина со вздохом обводила взглядом родное жилье: да, трудно было назвать его богатым.
— А Есейка? На кой ляд Есейка к богатству рвался?
Тут отец вновь вспомнил о Тишке, о том, что ведет всю речь в назидание сыну.
— Слухай, Тишка, это ж не о ком чужом толкую, а о родном твоем дяде, моем старшем братце. Евсей был, парень, красный партизан… Оно, конечно, все почти дымельские мужики и парни в девятнадцатом году лупили колчаковцев. Только Есейка наш отчаюга был — ужасть! Весь этим удался в прадеда. А прадед-то наш Дымелку на восстание против царя подымал. В ту пору углежоги здесь жили, уголь жгли для чугунного завода. Потому и деревню Дымелкой окрестили… Так вот, фамилия наша — Маленькие, а люди удаленькие! Правда, от знаменитого прадеда мы по бабьей линии тянемся. По мужичьему-то роду прямая родня — Трофим Егорович. Однако это все едино, не зря меня тоже Спиридоном, в честь прадеда, нарекли!
— Я знаю, — оживлялся Тишка, — дедушка Спиридон великан был, он…
Такое напоминание невысокому, тщедушному Спире приходилось не по вкусу, он морщился и немедля одергивал сына:
— Так-то оно так, да не в том человечья сила, чтоб выше каланчи быть! Слухай, о чем отец толкует. Черт, сбил с путика… О Есейке я ж говорил. Так вот, был Евсей партизаном, а заделался в кулаки. Такое раздул хозяйство, что не помогли и партизанские заслуги — выслали в тридцатом году в Нарым… Правда, примечали люди, что и в партизанах он норовил при случае карман набить. Тогда это запросто было: богачи удирали, добро бросали. Может, оттого и порча пошла партизанской-то его крови, от жадности. В общем, споткнулся Есейка, а потом охромел на обе ноги. С Нарыма он возвернулся совсем уродом. Перебрался на ту чертову заимку, от колхоза заделался пастухом, а одуматься все едино не одумался. Скопидомничать начал — хоть сызнова раскулачивай!
— Ну уж, чего зря болтать, — робко вмешивалась жена. — Просто живет человек в достатке, трудом все заработано.
— Трудом! Да я о чем твердил? Трудятся-то по-разному: одни для брюха, другие из жадности ко всякой наживе. Кулаками, знамо, теперь не обзывают, по-новому придумали — хапугами да тунеядцами. А по-моему, как ни назови — одна сатана. Главное, обидно — родной же брат!.. Жадность — ее только в душу пусти. И не заметишь, как свиньей захрюкаешь. Одной ногой в могиле стоит, а…
— Нельзя бы так о родном-то брате…
— Можно! — Спиря ударил кулаком по столу. — Надо всенепременно, чтобы Тишка правду сызмала знал. Чтоб тоже жадюгой не вырос… Слухай, Тишка, и помни завсегда: самое первое для человека — мастерство в руках! Но и мастерство для иного вроде горба: к земле тянет, распрямиться не дает. Ну, а для человека с башкой это как крылья для вольной птицы: куда хочет, туда и летит.
— Птица — она и есть птица… — опять вздыхала мать.
— А разве я не мог бы жить вроде Есейки, — вскидывался Спиря. — Зажил бы запросто! Но не хочу горб обретать. Для меня свобода дороже. А какая свобода, сейчас я тебе растолкую, Тишка. Вот, к примеру, тракторист или комбайнер — нужная это специальность?
— Ясно, нужная, — отзывался догадливый Тишка. — Без трактористов да комбайнеров, все ребята знают, хлеба не вырастишь.
— Верно! Без этих специалистов хлеба теперь не вырастишь и не уберешь. Важные люди, а все ж таки привязаны те трактористы и комбайнеры к одному делу, как веревочкой. Каждый день на работу выходи, делай все одно и то же — землю паши, хлеб жни, паши да жни… Или учителя, фельдшера там, зоотехники. От людей вроде почет, а вникнешь — скука, не жизнь. Потому что нет у них вольного мастерства, как у меня. Я вот захочу — пойду в колхоз и буду строить там телятники или свинарники, чего выберу. А не захочу, буду дома, вот, как теперь, столярничать. И не по заказу, а для себя, для души… А то соберусь и в другую деревню махну, там кому-нибудь такой домик поставлю, что все залюбуются. И через десять, а может, и через двадцать годов все еще будут вспоминать: Спиря этот дом поставил! Это ж не баран чихнул. Усвоил?
— Усвоил, — изрядно запутавшись в отцовских высказываниях, не очень уверенно отвечал Тишка.
— Ну, ежели и не усвоил полностью, так мы не раз еще с тобой об этом потолкуем, — проявлял снисходительность Спиря. — А пока бери-ка рубанок, учись мастерству.
Тишка лишь этого и ждал. Хотя к речам отца он и прислушивался внимательно, считал его умным человеком, но, правду сказать, не очень-то понимал их не только мальчишкой, но и тогда, когда подрос. Зато строгать, пилить под руководством отца Тишке доставляло великое удовольствие. И нравилось еще, что ни отец, ни мать не принуждали ходить в школу на уроки, сидеть дома над книжками, выполнять то, что задано на дом. Отец и тут проповедовал полную свободу.
