— Так ведь не украл же я!.. До последней копейки сам заработал! — загорячился Спиридон.
— Если бы украли, с вами и поступили бы как с вором, а деньги возвратили пострадавшим. Тут же пахнет рвачеством.
— Так если и взял с кого лишнее, то не с государства! — поспешно перебил председательницу Спиридон. — Я не государственные дома строил, а у частников у всяких нанимался, хоромы им возводил. А у которых деньги шальные, с тех не грех было и лишнее сорвать.
— Видите, — сухо сказала Александра Павловна, — вы даже сами понимаете, что эти деньги не очень честные, прямо сказать — грязные… В общем, на этом и закончим разговор. От дара вашего мы отказываемся.
Вышел Спиридон из конторы колхоза как оплеванный. Он даже не шел, а еле волочил ноги. Они стали у него словно ватные. В горле было сухо, внутри все жгло. Дотащившись до дома, он, не раздеваясь, не стащив даже сапог, лег на кровать, отвернулся к стене и лежал так до самого обеда. Жена и подходить к нему боялась, только издалека, исподтишка крестила его (не дай бог, увидит — скандал затеет).
В обед Спиридон поднялся, надел на себя старый, заношенный костюмишко и ушел, не сказавшись куда. Мать и Тихон решили: загуляет, явится, как бывало, вдребезги пьяный, начнет скандалить, а то и в драку полезет. Хотя Тихон и не боялся уже отца, знал, что сумеет с ним справиться, но все равно приятного было мало.
Вечером Спиридон вернулся, однако, совсем трезвый. В руке у него, нанизанные на тальниковый прутик, болтались десятка два чебаков: рыбачил, оказывается, на речке вместе с Евсеем. Заметив, как переглянулись мать с сыном, он сказал желчно:
— Что, не такого ждали? Стоило бы, черт вас дери, назло нахлестаться, бузу учинить. Но отвык от этой пакости! Да и горе, ежели рассудить, не велико. Не нужны вам деньги отцовские — не берите. Колхоз отказался — тоже леший с ним. Пусть лежат на книжке хоть до самого коммунизма.
— Да уж чего им лежать-то попусту-то. Помаленечку можно держать — довольнешенькая тем, что муж не «нагрузился», не буянит, а говорит разумно, предложила компромисс мать.
— Э-э, нет уж, по мелочам таскать — дудки! Пусть сынок, коли он такой самостоятельный да спесивый, нас, стариков, кормит. Ты больная, а я буду теперь отдыхать, рыбалкой вот, как Есейка баловаться.
— Отдыхай, отдыхай, господь с тобой! Лишь бы не пил, — поспешно согласилась мать.
Спиридон криво усмехнулся.
— Ты мне о выпивке этой шибко-то не напоминай. Начнешь толмачить сегодня, да завтра, да послезавтра — наперекор пойду да и напьюсь. Характер мой тебе известный. Тут никакой господь не остановит.
— Избави бог, избави! — испуганно пролепетала мать, отступая от мужа подальше, словно он уже вытаскивал из кармана злодейку с наклейкой.
С женой Спиридон жил после этого вполне сносно. Она никогда больше не напоминала ему о выпивке, а он не пил, целые дни, как он говорил, «рыбалил» на речке, на озерах. Иногда копался и на огороде, помогал жене делать грядки, высаживать и выхаживать разную петрушку.
Держись Спиридон так же миролюбиво с сыном — можно бы жить, посвистывая беззаботной птахой. Но Спиридона, видимо, томило безделье. Да и не мог он забыть того, что сын, хотя и на его же науку ссылался, показал ему пример бескорыстия, преподал крепкий житейский урок.
Стоило только отцу сойтись с сыном во время завтрака, обеда или ужина за одним столом (иначе они почти и не встречались), как Спиридон немедля подпускал шпильку.
— Сознательный-то гражданин, оказывается, сознательностью своей форсит только перед родителями. А в поле балалайничает.
— Как то есть балалайничаю? На стане у нас ни одной балалайки нет, а я вообще не играю.
— На стане — не ведаю, есть там у вас эти инструменты или нет их, а вот в поле, на пшеничке, балалаечки такие — уплясаться можно!
— Что ты, тять, крутишь-мутишь? — уже начиная догадываться, в чем дело, обеспокоенно спросил сын. — Говори прямо.
— А чего мутить-крутить? Это трактористы иные да сеяльщики крутятся на поле без соображения. Шел с рыбалки, глянул — тут балалаечка, там балалаечка… Трофим Егорович, небось, пляшет уже. Сознательный молодец сеял, а старик — пляши!
Тихон, бросив ложку, выскочил из-за стола, побежал в поле. На участке, где проводился ранний сев, где зеленели, проклевываясь, всходы пшеницы, в двух местах чернели треугольники голой земли — получились при поворотах просевы, «балалайки». Скоро попрет сорняк, поднимется выше пшеницы, а осенью все вокруг обсемянит. Жди теперь нагоняя от агронома, хотя сразу и он этого не заметил. Сеял тоже не он, не Тихон, на сеялке стояла Алка-временная, которую в силу необходимости поставили как раз на этом участке подменить заболевшего опытного сеяльщика. Но все это не оправдание. Трактор-то вел он, должен был следить. А всего стыднее перед Трофимом Егоровичем. Недаром упомянул отец, что придется старику «поплясать».
Старший инспектор по качеству, чтобы не плодить сорняки, ходил по полям с граблями, с мешочком через плечо и, как в старину, засевал эти «балалайки» вручную, раскидывая зерно горстями (не гнать же на такие клочки сеялку!). А бракоделам потом предъявлял списочек, сколько и у кого «балалаечек» обнаружено. Да не лично предъявлял, а вывешивал у конторы в сатирической стенгазете «Кочерга».
Название, на первый взгляд, для газеты странное. А если разобраться, оправданное. Во-первых, есть ведь русская поговорка о лицемерах, что «душа у них кривее кочерги». Во-вторых, когда кочергой ворочают, бьют в печи поленья, то горят они дружнее, сильнее. В-третьих же, кому не ведомо, что не один забулдыга-муженек знает, как больно колотит по спине эта самая кочерга, оказавшаяся в руках разгневанной супруги.
Тихон пока ударов газеты «Кочерга» на себе не испытывал, но и знакомиться с ней желания не имел. Лучше уж было, пока не поздно, не дожидаясь появления Трофима Егоровича, засеять огрехи самому.
Послали Тихона на сев кукурузы — еще больше стало отцовских придирок. Соблюдать точные квадраты — штука не простая. На холмистой местности (а вокруг Дымелки почти не было ровных полей) и у опытных механизаторов случаются промашки. Не диво, что Тихон, работая на тракторе первый год (если не считать школьной практики), не вдруг научился «выводить» эти квадраты. От агронома ему, конечно, доставалось, но тот пробирал его, чтобы научить делу. Отец же просто радовался поводу прицепиться к сыну.
— Назвался груздем — полезай в кузов. Захотел стать трактористом, так уж нечего разгильдяйничать. А то столярничать стал — получилось точь-в-точь по поговорке: «Фугуй, фугуй, Тишка, поправим топором, где хватишь лишку!». Плотничать отец позвал, месяц потюкал топором — губу на локоть… Теперь вот сам себе вроде работенку залюбовал. Ан и тут портачит на каждом шагу, оглядывается по сторонам, куда бы еще, как зайцу, задать стрекача. Вот она, на поверку, сознательность-то!
— Трактор бросать не собираюсь.
— Пускай пыль в гляделки кому-нибудь другому, а я зоркий, не вдруг ослепну. В институт-то кто метит?
— Об институте я пока только мечтаю. Думаю поступить заочно. И тоже в сельскохозяйственный, так что от работы своей все равно не оторвусь.
— Не оторву-усь!.. Потянуло, поманило уж на другое — так хана всему. Летун ты последний, а не сознательный человек!
Нападки эти отцовские здорово трепали Тихону нервы. Но их еще можно было терпеть. В конце концов все придирки, касавшиеся работы, шли на пользу: ожесточившись, Тихон не давал себе никаких поблажек, и промахов в агротехнике становилось все меньше.
Худо было не это. Вскоре отец нашел новый, более верный способ уязвлять сына.
— Мать, а мать, а не оженить ли нам Тихона? — однажды во время обеда спросил Спиридон жену, косясь на сына, который сидел тут же, за столом.
— Оженить? — не почуяла никакого подвоха жена. — Как оженить-то, Спирюшка, ежели он не желает?.. Я уж не раз о том заговаривала, так он и к разговору не пристает. Теперь ведь сами невест-то выбирают.
— Ну, это не всегда. Бывает, невеста так жениха заарканит — не взбрыкнет! — тоже будто бы без умысла продолжал Спиридон. — Аришку я вот ныне встретил, Есеюшки-то нашего сноху. Так сразу, понимаешь, начала у меня выведывать, верно ли, что привез я с собой кругленькую суммочку. И того более любопытничала: точно ли, что Тихон, оболтус наш, может теми денежками распорядиться… В общем, слепой не увидит, куда целит баба.
— Ишь ты, негодница! — возмутилась мать. — Метит прибрать к рукам чужие денежки.
— А чего? Баба не дура, хватка у нее крепкая. Тихона нашего она бы живо образумила, — сощурился Спиридон. — Недельку, от силы месяц прожил бы парень под командой такой жены, так сам бы явился к отцу с просьбой: одолжи, тятенька, на наряды милушке.
— Оборони бог от такой напасти! — испуганно и растерянно проговорила мать.
