Астрид благодарила его в посвящениях: «Моему пророку Стуре за неизменный интерес к Пеппи. Целую в лоб, Астрид» и «Стуре (пророку) от обожающей его жены». Так подписаны две первые книги о Пеппи. А вот в сборнике сказок «Крошка Нильс Карлсон», вышедшем в 1949 году, тон чуть серьезнее, а в конце посвящения – восклицательный знак: «Моему горячо любимому Стуре!»
Книга «Крошка Нильс Карлсон» была непохожа на другие произведения Астрид Линдгрен. В ней писательница касалась мрачного, меланхолического в душе человека. Через изображение одиноких детей – Бертиля, Йорана, Гуннара, Гуниллы, Бритты-Кайсы, Лены, Лисе-Лотты, Барбру и Петера – проводится тема разных видов тоски, – до сих пор этот мотив присутствовал в ее творчестве лишь эпизодически. Яснее всего он в трогательном окончании трилогии о Пеппи (1948), когда Томми и Анника собираются спать и сквозь ветви деревьев в темноте внезапно замечают свет на кухне виллы «Курица»:
«Пеппи сидела у стола, уткнувшись подбородком в скрещенные руки. Сонными глазами следила она за прыгающим пламенем свечи, стоящей перед ней.
– Она… она очень одинока сейчас, – сказала Анника дрогнувшим голосом. – Ой, скорей бы наступило утро, и мы бы пошли к ней. <…>
– Если она поглядит в нашу сторону, мы помашем ей рукой, – добавил Томми.
Но Пеппи глядела сонными глазами на пламя.
Потом она задула свечу».
Эта минорная тональность, посещавшая Астрид и в жизни, была совершенно неизвестна шведской общественности 1940-х. Серьезность и задумчивость тонули в смехе и аплодисментах восторженной публики в радиостудии во время записи «Двадцати вопросов», их нет в интервью, где с портретов глядела бодрая и довольная детская писательница. За жизнерадостностью и уверенностью сорокалетней Астрид Линдгрен скрывались грусть и страх, о каких никто и не подозревал: она очень боялась за «горячо любимого» Стуре. После пережитого ими кризиса отношений в 1944–1945 годах они сумели снова устроить свою жизнь, но каждодневные заботы сказывались на обоих, особенно на Стуре. Помимо напряженной работы в офисе он был занят поездками, участвовал в конгрессах и банкетах, званых ужинах и деловых встречах, часто в «Странд-отеле» на набережной Нюброкайен, рядом с работой, где ели – и пили – до поздней ночи. Стуре боролся с лишним весом и повышенным давлением; как отмечала Астрид в своем «военном дневнике» в 1946 году: «Иногда меня беспокоит здоровье Стуре, и не без причины, кажется».
Чтобы поправить здоровье, Стуре надо было отказаться от алкоголя. Вот что рассказывает Карин Нюман:
«Папа слишком много пил; он пытался бросить, но не успел, потому что умер. Он никогда не напивался до бесчувствия, не буянил, не терял работы, но это, вероятно, был лишь вопрос времени».
Внутреннее противоречие в семье Линдгрен – между материальным благополучием и нежеланием Стуре взять себя в руки и упорядочить свою жизнь – плохо действовали на Астрид. Временами так сильно, что, оставаясь одна, она доставала «военный дневник» и размышляла о причинах своей депрессии. 8 марта 1947 года она так близко подобралась к существу проблемы, что посреди длинного абзаца решила застенографировать одно предложение, где писала о страхе за свой брак и за Стуре. Это был смертельный страх – и она не хотела рисковать тем, что Лассе или Карин случайно о нем узнают, если когда-нибудь станут листать дневник. Затем Астрид снова перешла на обычное письмо:
«У Стуре возникают серьезные проблемы с сердцем, и он совершенно о себе не заботится, это бывает невыносимо. Не нравится мне эта зима. Ненормальная зима, иногда я задумываюсь, а будет ли еще хоть какое-то время года нормальным».
Но настала Пасха, пришла весна, а с ней и время праздновать окончание гимназии, сданные Лассе экзамены, из-за которых его мать всегда волновалась больше его. Этот великий день, 13 мая 1947 года, когда в Мужской гимназии в Нормальме Лассе водрузили на голову академическую шапочку, Астрид увековечила в своем дневнике:
«Ларс, малыш Ларс… Когда открылись двери и я увидела в заднем ряду моего мальчика с академической шапочкой на голове, во мне что-то дрогнуло».
В 1947 г. Лассе закончил гимназию. Много лет Астрид боролась за то, чтобы сын не запустил учебу, и теперь могла вздохнуть с облегчением. Осенью 1937 г., когда у Лассе начались проблемы в школе, Астрид записала в «кассовой книге»: «Ларс – мечтатель, забывающий о делах, таким он и останется». (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)
Затем праздновали дома. Не хватало Стуре – он был в командировке в Португалии и прислал поздравительную телеграмму. Впрочем, поздравить выпускника на Далагатан собрались все стокгольмские друзья; пришел и Эссе, старый товарищ по играм с Аллеи Надежды. Семья из Виммербю не могла весной бросить хозяйство, но получила подробный письменный отчет о событиях этого дня, посвященного Лассе. Вечером между матерью и дочерью состоялся доверительный и примечательный разговор. Как в свое время маленькая Карин придумала имя Пеппи Длинныйчулок, так и теперь почти тринадцатилетняя дочка Астрид, сидя на кровати, подала матери идею, как нужно завершить историю о Пеппи, Томми и Аннике:
«Праздник закончился, Карин легла спать, и когда я зашла к ней, чтобы пожелать спокойной ночи, она горько заплакала и сказала: „Я никогда не хочу взрослеть“. Я решила, она считает, что быть взрослой – слишком большая ответственность, нужно работать и всякое такое. „Не хочу, чтобы ты состарилась“, – сказала она и еще сильнее зарыдала. После того как мы поговорили, она заметила: „Когда я говорю с тобой, все не так грустно – ты не умрешь, пока я не вырасту!“ И она снова заплакала, моя милая девочка. Я и сама помню, как все детство боялась, что кто-то в нашей семье умрет, я всегда молилась Богу о том, чтобы мы все умерли в один день».
Птицы скорби и певчие птицы
Если в наши дни вы отправитесь в Виммербю и прогуляетесь по увеселительному парку «Мир Астрид Линдгрен», то окажетесь в атмосфере добра, тепла, безопасности, вас окружат сильные, сумасбродные, радостные персонажи детских книг. Эта картина не лжива, но она и не рассказывает всей правды о творчестве, в котором отсутствие опоры, беда и скорбь присутствуют почти так же явно, как уют, радость жизни и наивный юмор.
В книгах Астрид Линдгрен полно одиноких людей и индивидуалистов. Есть взрослые и очень много детей и подростков. Как Пеппи Длинныйчулок, Крошка Нильс Карлсон, Кайса, Мио, Малыш и Карлсон, Расмус и Рай Оскар, дети с хутора «Южный Луг», Пелле с острова Сальткрока, Эмиль, Сухарик из «Братьев Львиное Сердце», Бирк и Ронья и многие другие. У них нет родителей, их оставили одних, приковали к кровати, заперли или лишили дома. Это единственные дети в семье или дети, у которых есть братья, сестры и родители, но в своих семьях все они лишены близости и поддержки.
Последствия одиночества, как и его причины, совершенно различны, но одно объединяет всех этих детей из книг Астрид Линдгрен: тоска по близкому контакту с другим живым существом. В литературном мире Линдгрен большинству людей удается найти друг друга – в фантазиях или в действительности. Возможно, они даже находят себя, потому что Астрид Линдгрен верит, что человек по природе своей – существо одинокое и силу нужно черпать в признании своего одиночества. В детстве, юности и старости нам всем надо учиться быть одним.
Впервые эта тема, пронизывающая все ее творчество, прозвучала в 1948 году, в окончании трилогии о Пеппи, когда Томми и Анника из окон своего дома видят Пеппи в окне кухни виллы «Курица» и удивляются ее абсолютному одиночеству, наблюдая, как она сидит за столом и смотрит на пламя свечи, а затем задувает ее – и на этом книга заканчивается. Через год в сборнике «Крошка Нильс Карлсон» появились другие одинокие дети, а Астрид Линдгрен, автор восьми романов, вернулась к малой прозе. И одновременно в двух новеллах сборника Линдгрен вновь обратилась к новому для детской литературы стилистическому приему – повествованию от лица ребенка, впервые использованному ею в книге «Мы все из Бюллербю» в 1947 году:
«Меня зовут Лиза. Я девочка, хотя, наверно, это и так ясно, раз меня зовут Лиза. Мне семь лет, но скоро уже будет восемь, и мама иногда просит меня:
– Лизи, ты уже большая, вытри, пожалуйста, посуду!
А Лассе и Боссе говорят:
– Маленьких играть в индейцев не принимаем!
Так какая же я все-таки, большая или маленькая? По-моему, если одни считают, что я уже большая, а другие – что еще маленькая, значит я в самый раз»[28].
Написать детскую книгу так, словно автору удалось проникнуть в детское сознание, и сделать ребенка единственным рассказчиком – странный поступок и не comme il faut. Еще в 1940-е детей предпочитали видеть, но не слышать. В мировой литературе крайне редко встречались дети, которые рассказывали о себе и своем окружении и только о том, что знают сами, как Лиза из «среднего» дома. И главное, так, чтобы их не перебивал голос взрослого. Самый известный прецедент – «Приключения Гекльберри Финна» (1884), но фактически за пятьдесят лет до классического произведения Марка Твена в художественной литературе – литературе романтизма – уже звучал первый намек на «детский голос». Это были «Сказки, рассказанные детям» Андерсена (1835), где слово получили многие мальчики и девочки. Уже в 1826 году тот же Андерсен экспериментировал с революционным подходом в стихотворении «Умирающее дитя», от начала до конца озвученном умирающим ребенком, который скоро должен был один-одинешенек предстать пред Господом. После эпохи романтизма рассказчик-ребенок использовался преимущественно в эпистолярном жанре, природа ребенка, как и его голос, находила выражение лишь в пределах рамочного повествования, которое в целом велось от лица взрослого рассказчика. Как в произведении Лауры Фитингхофф «Дети из Фростмофьеллет» (1907) – о полном приключений бегстве семи сирот от голода, – которое считается первым реалистическим детским романом в Швеции.
