Я поцеловал ее.
— Хочу любить тебя и хочу, чтобы ты любила меня.
— Я буду любить тебя всегда.
Порыв ветра влетел в полуголый куст сирени за окном и раскачал ветви. Желтые блики осеннего солнца зайчатами забегали по полу и дивану. Левая створка окна распахнулась. Зареяли на ветру белые занавеси. Комнату наполнила осенняя свежесть.
Кивком головы я показал на летящие по ветру занавески.
— Погляди-ка! И тогда — помнишь? — ветер тоже распахнул окно, и опрокинулась ваза. Ты успела ее поймать, но краешек все-таки отбился… Ты стояла в луже, сирень лежала у твоих ног, и ты все смеялась, смеялась, пока не рассмешила и меня.
Теперь вазу больше не ставят на окно.
— Родная, если б ты знала, до чего я тебя люблю…
— И я тоже…
Потом сказала:
— Наружная дверь раскрыта. Я думала, мы на минутку.
— А вот я так не подумал, — рассмеялся я, — хоть и не сказал тебе об этом.
— Погоди, я сейчас приду.
Она выскользнула из комнаты, тихонько притворив за собой дверь.
Я задернул оконные шторы. Между ними осталась щель, через которую солнце светило на диван. Разделся, кинул одежду на качалку и нырнул под одеяло.
Погладил солнечный луч. Рука ощутила тепло. Чему-то улыбнулся и стал смотреть на дверь.
Вошла Диана. Босая.
— Туфли слишком стучат, — сказала она, — а вокруг все так тихо-тихо.
Она раздевалась.
Я подпер голову рукой и смотрел на нее.
— Не гляди на меня так, — сказала она неожиданно, — отвернись к стене.
— Почему? — удивился я.
— Не смотри!
— Но почему же?
— Я прошу тебя.
— Хорошо. Зажмурюсь.
— Отвернись к стене! — резко воскликнула она. — Ты слышал?
Я отвернул голову в сторону и прикрыл глаза.
— Ладно. Больше не смотрю. Ты прекрасна.
Она промолчала. Подошла и села на диван.
— А теперь можно?
— Нет, — сказала она.
— Почему?
— Перестань!
Она легла рядом.
Мы лежали, не прикасаясь друг к другу.
Над домом пролетел самолет. Я открыл глаза. Заблудившееся в комнате золотисто-пестрое насекомое ползло по солнечному лучу. Вдали погромыхивал последний гром. От горького аромата увядания кружилась голова.
Луч заходящего солнца проскользни по гравюре, на которой рыбаки вытаскивали лодку на берег озера и возвышался на скале замок.
Я сидел у себя в комнате и крутил ручку настройки приемника. Взбулькивали разноязыкие голоса и звуки музыки. Просто в ужас можно прийти, до чего же на свете много людей, которые не понимают друг друга.
Предоставил слово Риму. Пели по-итальянски. Я люблю слушать песни, слов которых не понимаю. Я могу думать, что поют именно о том, что происходит в моем воображении. На английском я слушать не мог, а Диана — та на французском. Французский она учила в школе и знала довольно прилично. Просто даже завидно, как иные люди способны к языкам. Но, между прочим, знаю я одного малого, который окончил институт, а английский знает хуже меня, хотя я в этом смысле далеко не светило.
Побросал в портфель учебники к завтрашнему дню и вышел в коридор позвонить Диане на работу.
Наконец-то и нам провели телефон, но многие еще не знали номер, и звонков раздавалось совсем мало. Правда, Яко пытался втолковать нам, чтобы номер мы давали как можно меньшему числу людей, иначе от звонков не будет никакого спасу. А мне хотелось, чтобы звонили почаще. Если уж мне так мало пишут, пусть хотя бы звонят чаще.
Набрал номер. Кто-то взял трубку.
Я услыхал ее голос.
— Диана, привет!
— Это ты, Иво?
— Ну а кто же еще, — радостно отозвался я. — Звоню целую вечность, а тебя все нет и нет на месте.
— Очень много работы.
— Это же безобразие — заставлять женщин столько работать.
— В нашей секции одна заболела.
— Так когда мы можем сбежаться? Завтра ты свободна?
— Какое там! Работаю.
— А вечером?
— Даже не знаю… И потом, тебе же надо учиться. Главное теперь — закончить школу.
— Мелочи жизни.
— Насчет завтра мне сегодня сказать трудно. Позвони завтра на работу.
— Ты будешь обязательно?
— Да.
— Я позвоню стопроцентно. Часов около десяти, ладно? Из школы.
— Да… Иво…
Сухой щелчок, и в трубке короткое попискивание: пи-и, пи-и, пи-и…
Бросил трубку.
Я знал, что на нее иногда находит депрессия.
Каким-то чудом у Дианы выдался свободный вечер, и мы решили рвануть на танцы.
Влез в полосатые брюки и джемпер, и тут в мою комнату вошла мама.
— А в школу тебе завтра не надо?
— Надо, надо, надо!
— А уроки на завтра сделать не надо?
— Надо, надо, надо!
— И ты заниматься не будешь?
— Нет, нет, нет!
— Это почему так?
— Потому, потому, потому!
— Ты не мог бы изъясняться попонятней?
— О да, о да!
— Мне что-то не нравится твой образ жизни.
— Пусть он тебя ни капельки не волнует. Все о’кэй!
— Но ведь ты не приготовишь задание на завтра?
— Разок можно и не выучить. И так я чересчур много учусь. Знаю одного студента из политеха, который на втором курсе загремел в сумасшедший дом из-за того, что перезанимался математикой.
Она покачала головой и закрыла дверь.
Зачем волноваться? Ведь все о’кэй!
Когда уходил, мама сунула мне в карман три рубля.
— Спасибо! — радостно воскликнул я. — Когда начну работать, отдам.
— В котором часу ты вернешься?
— Не знаю. Наверное, около двенадцати.
— Постарайся не позже. Сейчас столько творится всякого.
— Ладно. Если что, позвоню.
И юркнул в дверь, в троллейбус, в поезд и прибыл.
Вокруг бушевала сумятица звуков, красок и людей. Внезапно музыка оборвалась, и над залом повеяло осмысленностью.
Я упрыгался до одури и был счастлив. Повел Диану на свежий воздух.
— Какая благодать — прохлада, — с облегчением вздохнула она.
— Ты не простынешь? — озабоченно спросил я.
— Нет, — тряхнула она головой.
Погромыхал барабан, и кто-то выкрикнул в микрофон:
— А теперь дамы приглашают кавалеров!
— Давай немножко передохнем, Иво, ладно? — устало попросила она.
— Так это ты уж сама реши. Мне приглашать не полагается.
Заиграла медленная музыка, и я заметил, что к нам пробивается моя одноклассница Паула. Вечно я натыкаюсь на знакомых, когда меньше всего этого хочу.
— Приглашаю вас, Иво! — Змеюга улыбнулась, очевидно подумав, что я обо всем забыл. Но подобные вещи так скоро не забываются. И незаметно прошлась взглядом по Диане.
Я был вынужден оскалить в конской улыбке все тридцать два зуба и идти танцевать.
— Как поживаешь, Иво? — спросила она. — Хоть и в одном классе, а так редко удается поговорить.
— Скверно, милая Паула, скверно. Сейчас дела мои идут скверно.
— Ах, вон что, — протянула она, округлив глаза.
Могу поспорить, что она ничегошеньки не поняла.
Впрочем, я знал, что понять было для нее вовсе не главным. Главным было неистребимое желание завтра в школе рассказывать, что на танцах встретила Берга и с кем он был, как она, Паула, танцевала с ним, как он жаловался на жизнь. Наврет с три короба, но факты преподнесет так, что обо мне все будут думать как о кающемся грешнике, плакавшемся Пауле и желающем помириться с теми, кто на злополучном прошлогоднем собрании был против меня и моих друзей. Паула мастерица на такие номера. Знаю ее как облупленную.
— И почему же твои дела плохи? — Она все-таки решила вникнуть в суть вопроса.
— Да я и сам не знаю. Скверно, и все. Слишком долго рассказывать. А как тебе живется в этом миру?
Вот когда ее понесло. Ее хлебом не корми, дай только языком помолоть. Паула трещала, трещала, и я вдруг почувствовал, до чего мне все это скучно. Ее пустячные огорчения и радости были для меня берегом, оставшимся позади, как для путешественника, переправившегося через реку. Даже стало непонятно, с чего я вдруг забеспокоился о том, что она наболтает обо мне в классе.
Избавление пришло только с окончанием танца, поскольку я был джентльменом и не мог приостановить словоизлияние дамы, однако не настолько уж я был джентльмен, чтобы посчитать своим долгом пригласить ее на следующий танец.
Я ринулся туда, где оставил Диану, и побледнел. Диана разговаривала с каким-то мужчиной в крапчатом костюме и мерзопакостном галстуке, в черных усиках и прилизанной длинной гриве. Не знаю, отчего я побледнел, каждый ведь может встретить в танцзале знакомого, но знаю: я побледнел.
Они меня не видели, и я, затаив дыхание, неслышно подкрался к ним сзади. Музыка не играла, и сквозь шум голосов я разобрал слова, резанувшие меня, как ножом, хоть это и глупо, но как ножом.
