Бородатый директор покатился со смеху.
— А купца? — просил.
— …а монаха?
— …а ростовщика?
— …а пьяного подмастерье?
Пауль изображал на удивление похоже. На смешные кривлянья мальчика начал собираться народ. Сами комедианты хлопали. Директор смеялся. Потом хлопнул по плечу:
— А что, пойдешь в мою труппу? После того как заболел мой племянник, и мы вынуждены были оставить его дома, «святую Эвелину» играет теперь моя жена. А это, понимаешь, не так сильно впечатляет. Да и старый Хенрик болен. А? Честное слово…
Пауль сразу стал серьезен.
— Премного благодарен за предложение. Но не могу. У меня две сестренки.
— Сироты вы, что ли?
— Сироты.
— Они такие же лицедейки, как ты?
Тут Пауль проявил все свое актерское дарование. Прыснул со смеху, закрывшись рукавом:
— Скажете тоже — «такие же»! Да я им в подметки не гожусь!
— Ну так приводи их с собой.
* * *
Девочки поняли все с первого слова. Вскочив, в волнении опрокинули корзину с лесными орехами, что собирали весь день.
— Боже, как просто!..
— Пресвятая Дева!..
— Бедный граф Эдельмут!..
— Томится в темнице!..
— В клетке у актеров!..
— А мы как в воду смотрели!..
— Ну ничего, теперь мы его спасем!
Забегали, засуетились. Лазая меж ворсистых орехов, валявшихся теперь по всему полу, собирали котомки с одеждой. Руки дрожали, сердца колотились. И радостно, и тревожно: вот он, миг, которого ждали так долго. Там, в фургоне у бродячих актеров, так близко… Ох! Все сходилось: и орел, и темница. А главное — чуяло сердце!
Спотыкаясь об орехи и падая друг на друга, собирали вещи. Впрочем, дело это было быстрое, поскольку всей одежды у девочек было немного: у Эвелины — платок с синими цветочками, а у Марион — платок с желтыми цветочками. Сюда же кусок сыра, ложка, кружка и… вы уж простите, голова матушки Молотильник.
Да, так получилось, что голова настоятельницы Молотильник осталась в собственности у Эвелины. Нисколько не раздумывая, Бартоломеус, уезжая, по первой же просьбе девочки отдал ей полюбившуюся голову.
Трудно сказать — почему полюбившуюся. Ведь за все десять лет, проведенные Эвелиной в монастыре, девочка ни разу не получила от настоятельницы ни ласки, ни доброго слова… Хотя, знаете, может быть, именно поэтому. Подумайте-ка: нынешняя голова никогда не бранила девочку, не называла ее «мерзкой тварью» и не проклинала день и час, в который Эвелина родилась. Наоборот, она расплывалась в улыбке, когда ее расчесывали по утрам, и чуть ли не мурлыкала, когда ее гладили под подбородком. Словом, была совсем другая — добрая, как бабушка, дружелюбная, как тетушка, и любящая, как матушка. Правда-правда: иногда у Эвелины возникало ощущение, что матушка Молотильник и вправду наконец полюбила ее, подружилась с ней и…
А может быть, была совсем другая причина тому, почему голова осталась у Эвелины. Может, дело было в памяти о Бартоломеусе. А? Откуда нам знать? В любом случае, хвала Господу и Пресвятой Деве, что голова матушки Молотильник оказалась у Эвелины. Хвала всем святым! И хватит об этом рассуждать.
А девочки и Пауль уже собрались.
— Ну, все забрали? Бежим!
Спустившись по узкой лесенке и помахав на прощание Хансу-горшечнику, они возбужденно побрели по улице Безлуж, на которой некоторое время жили, свернули в переулок Служами…
Светило солнышко, звонко заливалась, сидя на плече у Эвелины, маленькая пеночка, и покачиваясь в котомке, как на качелях, улыбалась чему-то голова матушки Молотильник. И никто, конечно, не обернулся, чтобы кинуть последний взгляд на дом с горшечной лавкой внизу, в котором прожили целую неделю.
Впрочем, нет, Эвелина на краткий миг обернулась.
— А как же Бартоломеус? Мы не можем так просто уйти. Ведь он не позволил нам отлучаться!
— Ах, какие пустяки, ерунда и чепуха! — замахали на нее руками. — Мы ведь собираемся что делать? Не в куклы играть! А вызволять батюшку вашего сиятельства!
— Да, но Бартоломеус… — медлила Эвелина. — Он будет страшно волноваться и кинется нас искать! Не нужно ли нам вернуться и оставить ему хоть маленькую записку — мол, где мы и что с нами?
— Да какая записка, мы отлучимся-то всего на парочку дней! Высвободим его сиятельство из клетки — и бегом обратно. Бартоломеус вернется только через две недели — а мы уже все сделали.
Да, конечно. И все сомнения тут же отпали. И больше уж никто не оборачивался. Просто, чтоб кинуть последний взгляд на дом с горшечной лавкой, в котором прожили целую неделю. И в дверь которого теперь стучались двое незнакомцев в черных плащах.
* * *
— … А не оставили ли они хоть маленькой записки — мол, где они и что с ними?
— Н-нет, — покачал головой Ханс-горшечник. — Не оставляли.
— Хм… — Господин в черном плаще кинул взгляд на ряды горшков и кувшинов, украшавших полки под навесом. Хорошую посуду делал Ханс. — И не сказали, куда удрали?
— Не говорили.
— Но ушли-то совсем недавно? — Господин в плаще начал выходить из себя.
— Хе… — почесал Ханс в затылке. Явно нехотя соображая.
— Ты у меня, мерзавец, не уворачивайся, все говори! — Господин замахнулся плетью. — Ты знаешь ли, кто я?
— Ваше сиятельство! Граф Шлавино! — закрылся руками горшечник.
— Так когда они ушли?
— Вот… — Ханс заоглядывался, — вот как часы на башне пробили последний раз!
— И в какую сторону? — Рукоять плети нетерпеливо постукивала о ладонь в перчатке.
— Ей-богу, — съежился горшечник, — ей-богу, ваше сиятельство, не знаю!
— Забудь «не знаю». Знаешь ли, смерд, что дом этот, и все горшки твои, и улица вся, и город — все до последнего — мое? И что ты, блоха ничтожная, принадлежишь мне со всеми потрохами? Захочу — повешу тебя, захочу…
Ханс стоял, опустив голову.
— И гульдены все, — продолжал граф уже тише, но не менее грозно, — что ты торговлей заработал, думаешь — твои? Они мои личные. Поскольку ты мой холоп. И я возьму их у тебя в любое время, когда они мне понадобятся.
Ханс молчал. Граф улыбался.
— Ну, говори, куда они пошли. Вспоминай скорее или…
— Туда! — ткнул пальцем бедняга, не поднимая головы.
— А не лжешь? — с сомнением поглядел граф. И подняв за шиворот хозяина, прижал его к стене.
— Умереть мне на месте, — поклялся тот жалобно.
Постоял, испуганно мигая. Живой.
— Ага, — обрадовался граф. — Вот так-то лучше. — Повернулся к спутнику. — Я скачу в ту сторону, а ты, фон Дункель, в эту. Понял?
Но со спутником было что-то неладно. Стоял, тряся бледными щеками — краше в гроб кладут.
— Ты слышал ли, Гайст? Я скачу в ту сторону, а ты…
Не в силах говорить, Упырь выпучился на крышу соседнего дома.
— Что? — обернулся граф. В небе над крышей медленно разливалась алая заря. — А-а, черт!
Когда обернулся, Упырь уже лежал, почти беспамятный, на коленях у перепуганного лавочника.
— Что расселся, как на поминках! Видишь, его милости плохо! Он останется у тебя… гм… до ночи. Устрой его с удобствами да позаботься о лошади. А эти, если вернутся, не выпускай гаденышей…
Вскочив в седло, он яростно хлестнул плетью.
— …до моего возвращения не отпускай! Узнаю, что приходили да отпустил — кишки выпущу!
Лошадь понеслась вдоль по улице Безлуж. Быстро-быстро. Все дальше и дальше унося графа от Эвелины и ее друзей.
* * *
Тук-тук, тук-тук, стучали ложки о дно глиняных мисок. Утро было ясное, а осеннее солнышко, заглядывая в миски и в лица детей, наполняло сердца необъяснимым сладостным трепетом.
Эвелина, Марион и Пауль невольно улыбались, а пеночка — та беспрестанно щебетала, перелетая с плеча одного на плечо другого. Жаль, что нельзя было, как это делали прежде, вытащить из котомки голову матушки Молотильник и дать ей насладиться ароматом густой похлебки из бобов с мясом.
Тук-тук, тук-тук, стучали ложки, черпая горячую похлебку. Из большой миски посреди стола быстро исчезал хлеб.
— Кушайте, кушайте. — Фрау Понс выставила на стол блюдо с вареной репой, политой медом.
Их взяли в актеры, всех троих. Мальчик, игравший «святую Эвелину», тяжело заболел и остался выздоравливать у родственников в деревне. Роль «Эвелины» вместо него временно исполняла фрау Понс. Она была хорошая, добрая, но, увы, не совсем похожа — или уж, если честно, совсем не похожа — на девочку одиннадцати лет. Господин Понс, хозяин бродячей труппы, лихорадочно подыскивал нового мальчишку на эту важную роль. Так вот, совсем нечаянно, он и наткнулся на Пауля и его двух «сестер». «Анна и Йоханна», — представились Эвелина и Марион, вспомнив, как назвал их однажды Бартоломеус.
— Кушай, Анна. Кушай, Йоханна. — Улыбаясь, фрау Понс поставила перед девочками кувшин с молоком и к нему две глиняные кружки. — Работать предстоит целый день.
